Иногда меня оставляли у нее дома: пока Саша был в школе, Анель честно возилась со мной, рисовала, выгуливала по Тверскому бульвару и однажды наконец научила меня... завязывать шнурки. Почему-то именно это я запомнила. Думаю, потому что в нашей семье с педагогикой дело обстояло неважно.
Конечно, всем интересно, с кем мама была по-настоящему близка — кто ее подруги. У нее не было подруг. Даже имея таких друзей, как Войновичи и Аксеновы, мама умудрялась чувствовать себя на необитаемом острове. Уж таким она была человеком. Но при этом обладала невероятным магнетизмом.
Когда мамы не стало, я с удивлением обнаружила, что семьи больше нет: нас объединяла только она. И теперь мы делим маму — и никак не можем поделить. Каждый из нас идет своей дорогой, рассказывает свою историю, у каждого теперь своя Белла Ахмадулина... Возможно, правда где-то посередине. Но я думаю, она в маминых текстах: никто не расскажет о поэте лучше, чем он сам.
Последние полгода мама жила со мной в Переделкино — это было хорошее время, по-настоящему счастливое. Нам обеим казалось, что мы вернулись к себе, что восполняем те пробелы в общении, которых за жизнь накопилось так много. Наверное, мама никогда не жила настолько размеренной и безмятежной жизнью, хотя и предчувствовала свой уход. Она много думала, вспоминала детство. Когда я приходила с работы, мы вместе ужинали и допоздна сидели на террасе. Мама очень привязалась к нашей кошке и, почти потеряв зрение, хорошо различала только ее, контрастную — белую с черными пятнами. Она очень хвалила кошку за эту ее особенность и, конечно, ужасно избаловала. «Какая она стала неженка, — сказал однажды мой муж, — просто маменькина кошка». Так у нее появилось новое прозвище, которое сразу понравилось маме и скоро стало единственным.
Свои последние дни она провела в компании Маменькиной кошки и старого, набитого опилками медведя, который когда-то сопровождал маму в Казани, где был ее единственным другом. Это ему она со слезами рассказывала о своих бедах. Окончательно потеряв зрение, мама иногда осторожно прикасалась к его голове, долго прислушивалась к своим ощущениям и наконец удовлетворенно заключала: «Конечно, это его глазки — разве я могла их забыть?» Мамин медведь и сейчас сидит рядом с ее фотографией, грустно взирая на мир с высоты книжного шкафа, — совсем уже старик.
Мне очень жаль, что моя дочь, необыкновенно похожая на маму, родилась уже после ее ухода. У Маруси ее голос и повадки, она даже шутит похоже. И так же смотрит исподлобья, когда злится. Маруся — свой человек в музее Окуджавы. Ей хорошо известно, что Мишин дедушка (у Булата Шалвовича тоже растут внуки: Миша и Маня) исполнял свои стихотворения под гитару, дружил с ее бабушкой, жил в доме, куда Маруся так любит заходить по субботам со своим папой и откуда никогда не возвращается без подарков. В музее она с радостью показывает на фотографиях Беллу Ахмадулину и всегда говорит, что они похожи, потому что не раз слышала это от других. Теперь уже ее спрашивают, знает ли она, кто ее бабушка, — и Маруся с гордостью отвечает: «Моя бабушка — поэт!»
