Мама не могла меня сопровождать, потому что неотлучно находилась у папы в больнице — он попал в аварию, разбился на мотороллере.
Другие девочки приходили с родителями, нарядные, с бантами. А я повсюду одна, в одном и том же платье — синем с кисточками. Сама заплетала аккуратные косички так, что ушки смешно оттопыривались. Стояла у стеночки, ждала, когда назовут мою фамилию, и страшно боялась, что прослушаю или про меня забудут. На первом туре, когда оценивают сложение и физические данные будущих балерин, дрожащих от страха в маечках и трусиках у станка, на меня обратил внимание директор.
Потрогал за локоток и сказал: «Хорошая девочка».
Следующие восемь лет я каждое утро на перекладных добиралась со своей окраины на улицу Зодчего Росси. Первое время меня провожал папа — он, к счастью, поправился, бросил ради дочки профессию строителя и устроился гравером в издательство «Правда», располагавшееся неподалеку от балетного училища. Родители боялись, что если я буду ездить одна, такую кроху раздавят в переполненном автобусе. Когда говорили: «Девочка, уступи старшим», я послушно вставала, но на мое место никто не мог втиснуться...
Из-за нагрузок я иногда кричала по ночам от страшной усталости, но до шестого класса, несмотря на хронический тонзиллит, не пропустила ни одного дня в училище.
Простуды переносила на ногах. Самой большой трагедией было, если меня пытались освободить от занятий. Невероятное желание танцевать побеждало любую болезнь. Рядом с нашим домом был лесопарк. По воскресеньям папа, чтобы помочь выработать выносливость, ставил меня на лыжи, и мы шли до ближайшей деревни — восемь километров в одну сторону, восемь — обратно.
У нас были строгие наставники, мы их побаивались. Алла Михайловна Чернова проверяла трудолюбие учениц, проводя рукой по спинам. Если девочка вспотела — значит, молодец. А у меня не было испарины — такая особенность организма. «Людочка и Оля плохо стараются», — хмурилась Чернова.
Чтобы нас не ругали, мы с Олей решили схитрить.
«Какие молодцы! — воскликнула Алла Михайловна, погладив наши спины на следующем уроке. Но потом потерла пальцы, принюхалась и раскусила трюк. — Да это же вазелин!»
И все-таки педагоги ценили меня за живость, артистизм, природную органичность и бесстрашие. Я никогда не боялась сцены. Во втором классе училища станцевала маленькую Машу в «Щелкунчике», который шел на сцене Кировского театра.
В десять лет я впервые влюбилась. В отличника Никиту. Написала на ластике «Люблю тебя» и подбросила ему. Он потом посвящал мне стихи, а я, непостоянная, ему «изменила» с нашим одноклассником. Зато уж с Андрюшей мы были неразлучны. Учителям приходилось караулить нас у выхода из училища: «Люда, ты шагай направо, а Андрей — налево».
Не давали даже пройтись по Невскому.
Такие вот строгие нравы в Вагановском! Может, они в конце концов и поспособствовали тому, что наши отношения закончились. А может быть, мы просто выросли...
По окончании училища я получила приглашение в Большой от Юрия Григоровича. Но министерство не отпустило, заставив отработать положенные по распределению два года в Кировском театре. Я нисколько об этом не жалела, но мой педагог Нина Викторовна Беликова, ученица самой Вагановой, постоянно напоминала руководству Мариинки: «Эту девочку нельзя держать в кордебалете, она способная».
Когда наконец разрешили переехать в Москву, Нина Викторовна постаралась устроить не только мою творческую судьбу, но и личную жизнь.
