С Леной многие наши обычные студенческие разговоры, наш треп и стеб казались ненастоящими — точно искусственные цветы. Сама Лена по этому поводу не высказывалась, напротив, всех слушала с искренним интересом, отзывчиво смеясь, пусть даже было не очень смешно.
Она в лицах передавала мне свой диалог с молодым тогда, но уже известным и пафосным Артемием Троицким*.
— Вы очаровательно п-провинциальны, Леночка, — модно заикаясь, сказал он. — И вы слишком н-незащищены, нельзя так. Скушают, как яичницу с б-беконом.
— Я похожа на яичницу с колбасой?!
— С б-беконом, — снисходительно поправил музыкальный критик.
Она расстроилась, сказала мне: «Ну да, конечно, я из провинции, во всем это сказывается. Например, мне не нравится играть в нашем подвале. Я совсем о другом мечтала. С тех самых пор, как папа в первый раз привел меня в театр. О театре с декорациями, занавесом, костюмами. С большим залом с амфитеатром и ложами, с хрустальной люстрой, постепенно гаснущей. С фойе, по которому в антрактах дефилируют нарядные мужчины и женщины, с буфетом, где продаются бутерброды с икрой, лимонад «Буратино», карамельки «Театральные»... О настоящем театре. Вообще мечтала о настоящем. А в Москве, не обижайся, не все настоящее. Даже время как-то иначе идет.
Когда в ПТУ училась, в воскресенье некуда было пойти, у меня никого здесь не было, я спускалась в метро и ехала, делала пересадку и опять куда-то ехала... Иногда между станциями проходило обычных три-четыре минуты, а иногда — гораздо больше, несколько часов, дней и даже лет. Я видела отца, маму, себя маленькой, подпрыгивающей в пижаме на скрипучей железной кровати с криком: «Я буду артисткой!», и друзей-одноклассников, в том числе и тех, кого уже нет на этом свете — кто спился, кто утонул. И это за несколько минут. Я об этом никому не рассказывала. Чтобы не подумали, что сумасшедшая. А в театральном училище оказалось, что даже модно быть немного сумасшедшим или «рубить» под это. Как старшие товарищи по цеху — Смоктуновский, Кайдановский, Терехова, Неелова... Знаешь, я всегда боялась, что если слишком раскроюсь, покажусь, сыграю самое себя, то меня погонят отовсюду.
И пойду опять трубы обматывать...»
Она действительно была странной, и даже я, влюбленный, часто ее не понимал. Несколько раз пересматривал фильм «Сталкер» Тарковского, но так и не смог разобраться, почему Лена в конце плакала. Помню, шел он в кинотеатре «Мир». Уже минут через двадцать после начала зрители стали покидать зал. Час спустя выходили повально, матерясь сквозь зубы и грохая сиденьями. Фильм кончился, зажегся свет. А Лена все сидела неподвижно, смотрела на пустой белый экран и плакала. Я тронул ее за руку. Она повернулась и посмотрела на меня так, что захотелось напомнить ей, кто я.
Как-то после спектакля Лена и я умотали в Ленинград, на белые ночи.
Было раннее утро, когда мы вышли из Московского вокзала. В какой-то забегаловке съели по сосиске с горчицей (у Лены получилась, скорее, горчица с сосиской), с удовольствием выпили по стакану мутной приторной жидкости, названной в меню «кофе с молоком», и, счастливые, отправились дефилировать по Невскому, оживавшему на глазах.
— «Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для него он составляет все, — промолвила Лена таким обыденным, естественным тоном, что я не сразу распознал цитату из Гоголя. — Я знаю, что ни один из бледных и чиновных ее жителей не променяет на все блага Невского проспекта. Не только кто имеет двадцать пять лет от роду, прекрасные усы...» Тебе сколько лет? — вдруг осведомилась Лена, взглянув на мои рыжеватые усы.
