«...Во сто тысяч меня оценил! — читала Лена, глядя прямо на меня. — Ганечка, я вижу, ты на меня до сих пор еще сердишься? Да неужто ты меня в свою семью ввести хотел? Меня-то, рогожинскую!.. Да и куда тебе жениться, за тобой за самим еще няньку нужно!.. Я теперь во хмелю... я гулять хочу!..»
И тут упал подсвечник, вспыхнула занавеска, чуть не сгорели. Потом еще пили, пели... В ту ночь Лена была настоящей Настасьей Филипповной!
Посреди разгула пропала — я бросился искать и обнаружил ее на крыше девятиэтажки. Лена стояла на краю у ограждения и смотрела на Москву, чуть приподняв руки, точно крылья. Подкравшись, я схватил ее в охапку. «Пусти, гад! — кричала она. — Что вы мне все жить не даете!..» Потом мы распевали дуэтом: «Глухой, неведомой тайгою, / Сибирской дальней стороной / Бежал бродяга с Сахалина / Звериной узкою тропой...»
Кто-то вызвал наряд милиции, они поднялись — и лишь с помощью журналистского удостоверения мне удалось уговорить их не забирать нас в кутузку.
А назавтра мы разругались — я, идиот, приревновал ее к Олегу Павловичу Табакову, не понравилось, что он обнимал ее постоянно...
Ленка уехала в общежитие.
Через несколько дней я провожал Майорову на первые в ее жизни гастроли в Венгрию: пришел на вокзал, узнав от Васи Мищенко время отбытия поезда. Мы с ней вроде как помирились, всех табаковских актеров кто-то провожал, так что Лена сделала вид, что и ее провожают, и даже, высунувшись из окна вагона, красиво меня поцеловала на виду у труппы.
И произнесла глубоким, с душевной сипотцой, контральто: «Прощай».
Я тогда решил с ней расстаться — пока не поздно. Было чувство, что она утаскивает меня куда-то, где ни я сам, ни близкие мои, да и вообще ничто привычное, понятное не властно. Откуда нет возврата.
Но звонил, звонил, звонил ей в Будапешт.
«Сумасшедший, — среди ночи шептала она в трубку, боясь разбудить соседку по гостиничному номеру. — Ты сумасшедший...»
И я умирал от любви и печали.
Потом мы еще встречались, гуляли по Москве под дождем, где-то с кем-то выпивали, ссорились по пустякам — все чаще...
Я пытался ее ревновать, чтобы зацепиться хоть за что-то понятное, привычное, общечеловеческое, о чем говорят, пишут в книгах и газетах, что показывают в кино. Пока она была в Венгрии, я даже проник под видом одноклассника из Южно-Сахалинска в общежитие ГИТИСа, расспрашивал о ней: что, как да с кем. Но ревновать ее оказалось вроде бы не к кому. Разве что к театру, о котором она все время говорила или думала.
После возвращения оттуда она стала другой. И дело, конечно, не в Будапеште, где их, как она рассказывала, фантастически принимали. Видимо, просто наступал в ее жизни — уже настоящей, большой актрисы — другой этап, в котором мне уготовано было место разве что зрителя.
— А я скоро на Кубу уезжаю, — сказал ей, когда ехали в моем (отцовском) «Москвиче» домой по метромосту. — На стажировку. Будешь писать?
— Нет, — ответила Лена. — Зачем? «Закройте занавес, — сказал перед смертью Рабле. — Фарс окончен».
— А у нас был фарс?
— А что же еще у нас с тобой было? Да и вообще. Я же сказала, что не хочу тебя обманывать. Кроме театра, мне ничего в этой жизни не нужно. И никто. Что бы я ни обещала мужчине: ну, верной там быть и прочее — все будет обман. Потому что верной я могу быть только театру. Сверни направо — пусть у нас будет красивое прощание.
На смотровой площадке Воробьевых гор я многое хотел сказать. Но так и простояли у парапета молча до восхода солнца, до того момента, как влился со стороны «Университета» в метромост первый утренний поезд.
Я осознал, что окончательно потерял ее. В общем-то, по сути, и не обретя.
Потом мы порой встречались на каких-то тусовках. Помню, в самом конце восьмидесятых на вечере поэтов-метафористов в Манеже я увидел Майорову с ее уже вторым мужем, художником-гиперреалистом Сергеем Шерстюком. А я был со своей женой Еленой Ульяновой.
Мы остановились в проходе между креслами, разговорились о том о сем, Майорова почему-то засмущалась в присутствии дочери лауреата Ленинской премии, Героя Социалистического Труда, председателя Союза театральных деятелей России и т. п. Переводя взгляд с одной Елены на другую (обе под метр восемьдесят, светловолосые, один цвет глаз, тембр голоса, даже размер ноги одинаковый!), я с тайным изумлением осознал, что искал и влюбился в тот же образ, тот же облик.
