Мама приехала. Встретились мы на улице, днем, когда отец был на службе, и отправились к папиной тете, а оттуда — далеко, в Свердловск. Счастливая, я не отлипала от мамы. Жили бедно, трудно, но вместе! По вечерам мама читала нам с братом «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями» Сельмы Лагерлёф, и мы с нетерпением ждали ее прихода с работы, чтобы слушать продолжение. Но она говорила: «Давайте сначала вас накормлю». Поев, ложились с ней в кровать, прижимались с двух сторон, и начиналось волшебство. По сей день вспоминается запах жареного черного хлеба, рисовой каши и восторг от книжки.
Но спокойная жизнь с мамой длилась недолго: видимо, от недокорма и пережитого одиночества я заболела туберкулезом — тяжелым, затронувшим позвоночник. Меня отправили под Свердловск в поселок Вьюхино — в детский туберкулезный санаторий, где предстояло провести два года в гипсе.
Стоявшая в хвойном лесу старинная дача, в которой устроили санаторий, неожиданно оказалась одним из самых счастливых мест в жизни. Будто кто-то захотел восполнить мне годы, проведенные как во льдах. Сплошная забота, замечательные врачи, медсестры и школьные преподаватели, струнный оркестр — мы учились играть на разных инструментах, я вот — на гитаре. Столько стихов, сколько во Вьюхине, не учила больше никогда. Это был настоящий мир искусства. Меня хвалили, слушали затаив дыхание, когда пела романсы, воспринятые от мамы, или пересказывала прочитанные книги. Папа прислал целую библиотечку, в том числе «Дэвида Копперфильда» Чарльза Диккенса. Я читала вслух ребятам в своей палате. Все ждали вечера, даже няньки садились послушать.
Выздоровев, вместе с мамой и братом вернулась в Ленинград — отец уже переехал в Москву и мы поселились в нашей прежней квартире. Маленькая, но дружная семья, и все-таки я уже отгородилась от близких, замкнулась. Еще раньше мама пыталась меня растормошить, расспрашивала, как жила с папой, как лечилась. О, я многое могла ей поведать! Например как заболела в санатории дифтерией и меня отправили в инфекционную больницу. Ехали на санях через лес, медсестра с возчиком были заняты друг другом, и на очередном ухабе я, завернутая в одеяло, выпала в снег. Покричала, никто не отозвался, ну, думаю, конец. Лежу закутанная, встать не могу. Слышу — возвращаются. Подняли, довезли до места. Веселое происшествие, но я его от мамы скрыла. Папе, когда приезжала к нему в гости и он спрашивал про маму, тоже ничего не говорила. И своих неблагополучных историй родителям не выкладывала, из трудных положений выходила собственным умом. Даже не догадывалась, что можно с кем-то поделиться, что кому-то подстилают соломку, думала — все шлепаются и сами поднимаются. И поднималась.
Считала, никому мои переживания не интересны, но чтобы как-то привлечь к себе внимание, вместо искренних разговоров принималась вслух фантазировать. Дальше — больше: хотелось рассказать так, чтобы вокруг все рты разинули. Пускалась с бухты-барахты в импровизацию, только бы удивить. Одну и ту же историю рассказывала по-разному, всячески приукрашивая. Впоследствии преподаватель в театральном институте Борис Вульфович Зон, слушая мои выдумки, подначивал:
