Помню себя пареньком, волосы — ярко-красного цвета… Я хотел изобразить стихию, бунт, революцию. И изобразил. В виде выбритых проборов и огненного петуха на голове.
— Юр, привет, с ума сошел? Чего ты на башке-то устроил? Отец тебе задаст трепку! — предупреждали друзья.
Напрасно я надеялся на отцовское понимание. Хоть и имел он дело с искусством, поскольку был художником — занимался наглядной агитацией на Куйбышевском авиационном заводе «Прогресс», этот мой авангард оценить не смог.
Сцена по наведению порядка на моей голове имела сильно выраженный идеологический подтекст.
— Ты хоть знаешь, что одна из их песенок называется «Катись, Бетховен!», — возмущался отец. — У нас на заводе рассказывали, будто на их концертах люди с ума сходят, орут как ненормальные, впадают в буйное помешательство! А о чем они поют свои дурацкие песни, ты знаешь? И чтоб я больше не видел эту дурацкую прическу!
«Дурацкие песни» и «дурацкая прическа» — это отец подхватил из заметки Никиты Богословского «Навозные жуки» в «Литературной газете».
Я же до хрипоты спорил с отцом. Едва начинала звучать знакомая мелодия, я становился сам не свой, в общем — вел себя как типичный меломан. Отец ворчал, отмахивался, приводил доводы, от которых уже исходил запах «нафталина»… Мама улыбалась и подпевала, она, как все воронежские, голосистая.
— Валентина Ивановна, уважь!
— просили соседи по праздникам.
Мама брала в руки гитару. Она знала всего три аккорда, но когда звучно, во весь голос запевала, подхватывала вся улица.
Иностранные языки в СССР, несмотря на повсеместное преподавание, были частью враждебной капиталистической культуры. Наверное, имперское чувство самодостаточности мешало нормальному изучению английского в школах. В общем, о чем поют Beatles, Чак Берри, Рей Чарльз, Чабби Чекер, Элвис Пресли, Rolling Stone и им подобные, я толком не знал, хоть и приобрел во дворе кличку Роллинг. Но музыка той эпохи, долетающая из Европы через все явные и неявные заслоны, «разжижала» кровь советского общества, и по-своему правы были наши идеологи — из-за этих свободолюбивых песенок в конце концов дал трещину «советский Иерихон».
Славное время!
Я чувствовал себя воплощением экстравагантности, и конечно же в этом было много актерства. В моду вошли брюки-клеш, и я ночи напролет модернизировал свой гардероб: кроил и вшивал в штаны клинья, цеплял лампочки на проводах — чтобы мигали при ходьбе, упрашивал крестную шить мне «клоты» из полосатой материи. Так что к моменту покорения Москвы в семнадцать лет я стал настоящим стилягой…
«Взрыв» сознания, превративший меня в «штатника», — так на сленге шестидесятых называли тех, кто слепо следует моде, произошел в старших классах — к тому времени я уже сформировался в «звезду» местного масштаба.
А поначалу все было совсем иначе: я числился в отличниках, активистах — читал со школьной сцены стихи тонким и звонким голосом, и моя фотография служила украшением «Доски почета». Единственное, что отличало меня от идеального советского пионера, — неудержимое желание веселить всех до упаду. Учителя в шутку говорили: «Зачем тебе учиться, ты ж прирожденный артист!»
И наконец случилось то самое событие, после которого судьба человека с актерскими способностями проходит точку невозврата. Я тогда окончил шестой класс...
Отец каждое лето подрабатывал в заводском пионерлагере «Орленок», я, естественно, — с ним. Дни в «Орленке» пролетали стремительно, я ведь был при отце не «рекрутом» — свободным гражданином.
