Скольких душевных трудов стоило родным принять его всерьез после множества доставленных им Винсентом разочарований... И все же отец с матерью нашли силы обуздать свою досаду и согласились ежемесячно выделять шестьдесят флоринов, на которые Винс мог бы скромно жить в Брюсселе, посещая музеи и получая необходимые уроки более опытных коллег. И разве не родные ходатайствовали за Винса перед жившим в Гааге Антоном Мауве, почтенным художником, дальним родственником Ван Гогов, который был столь добр, что согласился править работы начинающего живописца? Он даже подарил ему кисти и краски.
Но когда Винсент подобрал на какой-то гаагской панели неизвестно от кого беременную Класину Хорник, которую вознамерился вырвать из лап порока и сделать подругой жизни, терпению отца пришел конец. В глазах протестантского пастора эта история ничем, кроме грязного разврата, конечно же не являлась. А значит, о помощи родных больше не могло быть и речи. Лишь преданный Тео наотрез отказался отступиться от брата. Отныне деньги, которые он от случая к случаю присылал ему уже несколько лет, стали для Винсента единственным источником существования.
Опустившись на узкую кровать, Тео со стоном обхватил руками голову... Отец был прав, во всем прав! Он сам убедил брата рассчитывать на него, не задумываясь, что однажды эта ноша может оказаться не по силам ему самому. Он сам заманил их обоих в ловушку, из которой им уже не суждено выбраться поодиночке.
Винсенту его попытка уже стоила жизни, и лишь господу ведомо, какова будет плата самого Тео. Боже мой, ну почему, почему все, что было доброго в каждом из них, так безжалостно обратилось обоим во вред?
Разве Тео поступил плохо, отказавшись вопреки упрекам отца бросить на произвол судьбы брата и опекаемую им женщину? А сам Винсент? Разве он не желал добра Класине? Разве не принял как родного ее младенца, который благодаря его заботам появился на свет не под забором, а в больничной палате? Разве не боролся за Класину до последнего, пока не стало ясно, что в судьбе этой изломанной жизнью женщины уже ничего не изменить? А Боринаж? В чем там-то провинился Винсент?
В этот шахтерский край, расположенный на юге Бельгии, Винсент, не имевший возможности без диплома получить приход, отправился скромным помощником проповедника в конце 1878 года. Сказать, что люди в Боринаже жили бедно, означало не сказать ничего. Роскошью здесь считались не только мясо, но и теплая одежда, мыло... И даже сам уголь, которого его добытчики никогда не могли купить вдосталь. Свои лачуги они топили угольной трухой, вылущенной вручную из отработанной породы.
Миссия на помощника проповедника возлагалась скромная: регулярное чтение Писания в любом помещении, которое окажется пригодным. Увы, протопить хоть сколько-нибудь просторный зал теми крохами угля, что отпускались шахтенным начальством, было невозможно. Вот тогда Винс и отправился вслед за шахтерскими женами к кучам терриля...
Поначалу шахтеры, никому не привыкшие доверять, с подозрением косились на странного проповедника, но все же отправляли к Ван Гогу ребятишек: пусть проведут вечер в тепле и при свете, хоть топливо дома целее будет.
Многие из этих детей уже и сами работали в шахте по двенадцать часов в сутки. Придя, они высматривали места у стенок, чтобы, привалившись к их дощатой обшивке, подремать под мерный голос пастора. Увы, стоять перед этими босыми ребятишками в добротных башмаках и носках, заботливо связанных матерью, оказалось для Винса задачей более трудной, чем рыться в отбросах породы на ледяном ветру. В один из дней он пришел в молитвенный зал в деревянных сабо, холщовой куртке и кожаном шахтерском кепи... На следующий день вместе с большинством детей на проповедь пришли матери.
Еще через неделю отцы.
А спустя шесть месяцев Винсу пришлось уехать. Его лишили должности после того, как, отдав свое последнее белье на бинты для обожженных во время взрыва шахтеров, он попался на глаза приехавшему с инспекцией церковному начальству. Попался прямо в надетых на голое тело штанах из рогожи и с перепачканным углем лицом: мыло стало для Винсента такой же роскошью, как и для его паствы, — ведь свое жалованье он почти целиком раздавал семьям, наиболее пострадавшим от разразившейся чуть раньше эпидемии тифа.
...— Мсье, мы принесли цветы, — робкий голос дочки Раву Аделины, донесшийся снизу через приоткрытую дверь, заставил Тео прийти в себя...
Взяв лежавшие на стуле палитру и кисти Винсента, он спустился вниз. Две девочки, явно побаивающиеся лежащего на столе покойника, жались у двери, едва удерживая большие охапки желтых цветов. Подставив согнутые в локтях руки, Тео, не отрываясь, смотрел, как они один за другим перекладывают мясистые стебли... Подсолнухи. За последние два года Винсент рисовал эти цветы чаще, чем все остальные растения. Маленькие солнца, радостные и яркие. Как часто, вырастая не к месту, они оказываются в охапках сорняков, безжалостно вырванных из плодородной земли крестьянскими руками! Совсем как сам Винс, нередко приходившийся не ко двору и со своей любовью, и со своей ненавистью, и со своим талантом...
Поправив на груди брата последний уложенный цветок, Тео услышал, как дверь за его спиной тихонько скрипнула.
— Мсье, парижский поезд пришел!
