Самый знаменитый из небожителей Голливуда живет в шикарном особняке в окружении бесценных полотен Пикассо, Магритта, Матисса. Его донжуанский список насчитывает 2000 женских имен, но сейчас рядом с ним нет ни одной из этих дам. Ушел из жизни и его бывший сосед и лучший друг Марлон Брандо. Как же случилось, что 73-летнему актеру на склоне лет не с кем перекинуться словом?
— Джек, вас не видно было на экране уже три года. Что, утомились?
— Мне просто нравится бездельничать. Отовсюду только и слышишь: ох, старик, я без работы не могу. А я доказываю, что это ошибка. Еще как можно жить без работы! Мне шлют горы сценариев, и все похожи друг на дружку как близнецы-братья. Ну стоит ли ради них вставать с постели или с дивана? Я люблю поваляться до полудня. Потом поиграть в гольф, потрепаться по телефону. Встретиться с приятелями, поволочиться за женщинами. Побеседовать со знакомым конгрессменом о политике.
— И что же вас заставило согласиться сниматься в комедии «Как знать…»?
— Ну как было не согласиться! Позвонил мой старинный дружок Джим Брукс, лучший сценарист и режиссер в мире.
Я у Джима снимался трижды, и нашу дружбу надежно скрепила пара «Оскаров» за фильмы «Язык нежности» и «Лучше не бывает». Джим сочиняет такие диалоги, что их можно произносить на тысячу разных ладов — чистое удовольствие для актера. Да и сюжеты у него замечательные, все серьезно и в то же время забавно — про жизнь, про смерть, про жульничество деляг, про отцовство.
— Кстати об отцовстве. За 55 лет работы в кино вы не часто играли роли отцов. Каково вам было в этой «шкуре»?
— Вполне комфортно, хоть папаша я тут неважнецкий. Волчара, а не отец — минуту назад он сына целовал, а сейчас готов отправить его за решетку. А при всем при том он свое чадо любит. Хотя сын ему дорог, но бизнес дороже. В общем, мне тут было где развернуться.
— В реальной жизни у вас пятеро детей, которым сейчас от 19 до 47 лет.
— Ну, даже я точно этого не знаю! По моим приблизительным подсчетам, их у меня должно быть... около девяти тысяч.
— Давайте уточним этот список. Ваши законные дети — это: Дженнифер от вашей первой и единственной жены Сандры Найт, Калеб Джеймс от преподавательницы актерского мастерства Сьюзен Анспак, Хани от датской супермодели Винни Холлман и, наконец, Лоррейн и Рэймонд от официантки ночного клуба, благодаря вам ставшей артисткой, Ребекки Бруссар.
— Да. Это они. Правда, старшие уже давно живут сами по себе и видимся мы редко, а вот с Лоррейн и Рэем встречаемся часто, вместе отдыхаем на морях и океанах.
Они знакомят меня со своими друзьями-подружками, и это мне ужасно льстит.
— Вы всегда были хорошим отцом?
— По молодости, конечно, вряд ли. А вот с этой последней парочкой я вел себя как образцовый папа. И теперь по мере сил пытаюсь наладить отношения со старшими тоже. Если бы меня попросили назвать самые главные события моей жизни за последние годы, я бы в первую очередь вспомнил моменты, связанные с детьми. Они подарили мне любовь, которой я раньше не ведал. Знаете, такую любовь, от которой у вас при взгляде на любимого ребенка сердце сжимается от нежности. Я горжусь их успехами так, как никогда не гордился своими «Оскарами». Вот команда Лоррейн выиграла футбольный матч — у меня праздник!
Она, кстати, стала дизайнером, а моя старшая дочь Дженнифер тоже пошла по этой стезе, открыла бутик модной одежды. И я принимал большее участие в его презентации, чем в рекламе собственных фильмов! Я стараюсь не пропустить ни одной игры, в которой участвует мой любимый сын-футболист Рэймонд. Когда я впервые увидел с трибуны, что он дорвался до мяча, у меня слезы брызнули из глаз от счастья и я заорал, как ненормальный.
— А чему вы их учите?
— В первую очередь тому, что не надо терзать себя проблемами. Быть счастливым легко, надо только научиться отсеивать то, что в твоей власти, то, что ты можешь исправить или одолеть, от того, что сверх твоих возможностей, — ну и пусть все будет как будет. Знаете, я ведь только в 37 лет узнал, что Джун, которую я считал старшей сестрой, на самом деле моя мать.
Она родила меня в 17 лет, и ее мать Этель, то есть моя бабушка, взяла на себя этот грех, чтобы не ломать дочери судьбу. Другой на моем месте до конца дней мучился бы какими-нибудь комплексами и отравил бы себе всю жизнь. А я подумал-подумал и решил поставить крест на этой истории. Понимаете, что я хочу сказать? Надо сосредоточиться на позитиве. Звучит банально, но это действительно работает! В Ирландии (я ведь по крови ирландец) говорят: «Родители — пленники своих детей до конца жизни». Так что деваться некуда. Но мне повезло — у меня отличные дети. Они сами выстраивают свою судьбу, все, кроме Калеба, который работает в кинобизнесе, идут не моей дорогой и добиваются успехов. Я, конечно, помогаю им, чем могу, но когда дело касается детей, становишься суеверным, так что я уповаю на Господа.
А сам не плошаю. Хочу, чтобы все Николсоны потом вспоминали меня с теплотой за то, что я оказал на них положительное влияние. И никогда не надоедал нудными наставлениями! Вместо этого я читал им книги, с самого малолетства. Я считал это своей первейшей отцовской обязанностью. Я таскал их с собой по местам, куда они сами, может, не захотели бы пойти, — в оперу, на балет. И, конечно, на стадион — о, туда-то они бежали с восторгом!
— Чего у вас не отнимешь — это умения наслаждаться жизнью. Вы всегда вели веселую, можно сказать, легкомысленную жизнь. Да и сейчас говорят, что вы заядлый тусовщик и дамский угодник.
— Как вы изящно выразились! Ну что ж, для моей профессиональной репутации только плюс, если меня считают бабником.
Боюсь только, что эта информация устарела. Вот в молодости — да, я был, что называется, ходок. Давал жару, или, как теперь говорят, зажигал. Теперь запал не тот. Бывало, если мне случалось провести в одиночестве три ночи подряд, я начинал паниковать и слагать стихи о самоубийстве. Сейчас мне уже не под силу тусоваться ночи напролет, как раньше. И даже, кажется, не получается убедительно притвориться, что мне ужасно весело, когда на самом деле мечтаю припасть к подушке.
— Вы более полутора десятка лет живете один. Почему?
— Я целых четверть века ставил опыты с разными формами совместного проживания. В результате пришел к выводу, что ни одна из них мне не подходит. Я честно старался, и мои женщины старались не меньше, но увы — со мной никому не ужиться.
Я страшный зануда. А если серьезно, я долго боялся одиночества. Мне пришлось учиться жить одному. Да и теперь я не назову себя отличником в этой науке. Мне иной раз так хочется поговорить с кем-нибудь, отвести душу, что хоть вой от тоски. И все же, по большому счету, одиночество мне нравится. Скажу больше: одиночество — это великая роскошь.
— И все же: могли бы вы опять влюбиться?
— Да, я от этой глупости не зарекаюсь.
— Но признайтесь, перевалив семидесятилетний рубеж, это трудновато?
— Во всяком случае, я бы не стал теперь прилюдно ухлестывать за девицами.
Никогда не думал, что буду употреблять такое словцо, как «непристойно», применительно к собственной персоне, а вот поди ж ты, сейчас мне кажется, что это выглядело бы именно так — непристойно. Дело не в том, что я боюсь чужого мнения, но неприятно чувствовать себя старым хрычом, увивающимся за юной красоткой. Надо смотреть правде в глаза.
— Вы чувствуете свой возраст?
— И рад бы не чувствовать, да он не даст о себе забыть. Глаза слабеют, ноги подводят. Больше всего я ощущаю груз лет, когда просыпаюсь утром и слышу, как у меня коленки скрипят. Еще одна неприятность заключается в том, что приходится ездить в машине с шофером — страховка на собственное имя обходится мне слишком дорого. Зато характер с возрастом меняется к лучшему — об этом, видно, природа заботится, налаживает баланс.
Я стал более покладистым и, к примеру, легче выношу одиночество, о чем я уже говорил.
— А ваша физическая форма?
— Сами понимаете, я не могу прыгать через забор, скакать козлом, не могу пробежать пять километров в хорошем темпе. Иногда очень унизительно ощущать, как тают силы. Лет до двадцати восьми живешь без оглядки, и все тебе сходит с рук, а потом, извини, приходит время расплачиваться. И тут понимаешь настоящий смысл слов: что имеем — не ценим, потерявши — плачем.
— И начинают посещать мысли о смерти…
— Нас, ирландцев, эти мысли всю жизнь преследуют.
— Жалеете о чем-нибудь?
— Жалею, что некоторые знания пришли ко мне слишком поздно, они изменили бы мое поведение.
Жалею о том, что не раз сгоряча рубанул не подумав и обидел хорошего человека. А в общем, особо мне себя винить не за что. Я честно прожил жизнь и если врал, то только полицейским и женщинам.
— В чем заключается ваша философия жизни?
— Старайся сделать все, что не хочешь оставить несделанным. Живи настоящим. Правда, это довольно трудно.
— Вот вопрос, который у меня все время вертится на языке. Почему вы всегда носите черные очки?
— Чтобы фотовспышки не слепили.
Кроме того, с этими очками я — Джек Николсон. Без них я всего лишь толстый пожилой джентльмен. А еще у нас в Южной Калифорнии очень яркое солнце. Здесь все просвечивается насквозь, в том числе все оттенки чувств, отражающихся в глазах. Я привык смотреть людям в глаза, и в этом смысле становлюсь слишком открытым. А иногда заглянуть в чужие глаза бывает и страшновато. Так что очки — это моя защита, моя броня. Кстати, я сам их никогда не покупаю, мне их в основном поклонники присылают. Закрываясь черными очками, я чувствую себя спокойнее. Я ведь, знаете ли, не люблю лишних приключений и вообще не боец.
— Вот так новость! Как-то это не вяжется со сложившимся в сознании зрителя образом!
— Людям свойственно путать актеров и их героев.
Мне приходилось изображать крутых парней, но сам я не из таких. Я мужчина с хорошими манерами: умею пользоваться ножом и вилкой, пропускаю женщин вперед, стучу, прежде чем войти, — все это делает жизнь приятнее.
— А каким вы хотели бы выглядеть в глазах людей?
— Нежным, обаятельным, умным, красивым и все такое прочее. Словом, таким, какой я и есть!
