«Как-то в полночь Михалков мне позвонил: «Ты можешь сейчас приехать?» — «А что случилось?» — «Так ты можешь приехать или нет?» Я понял, что все серьезно, сказал: «Еду!» Поймал такси. Никита ждал меня в садике между Домом кино (сейчас это Театр киноактера) и своим домом. Подошел: «Настя сказала, что не любит меня!» Вскоре они с Вертинской развелись», — вспоминает актер Евгений Стеблов.
Благодаря фильму «Я шагаю по Москве» на втором курсе я, выражаясь теперешним языком, стал кинозвездой. Попал на праздник в День кино, который проходил в парке Горького. Там были все легендарные артисты, которых я видел по телевизору, когда пешком под стол ходил. Я с ними вместе пошел сквозь оцепление милиции, которая еле сдерживала толпу зрителей. Меня переполняло чувство гордости и причастности к этому цеху. Уже вышли «Я шагаю по Москве» и «До свидания, мальчики»…
С Никитой Михалковым мы знали друг друга со старших классов, когда оба занимались в студии при Театре Станиславского. Потом встретились на съемках «Я шагаю по Москве». Нашей второй совместной картиной стала «Перекличка», которую снял Даниил Храбровицкий в 1965 году. Съемки шли в Белоруссии. Мы играли танкистов, которые служат в одном экипаже. Однажды мы с Никитой поссорились. После съемок сидели у него в номере — я и Шавкат Газиев, третий член нашего танкового экипажа. И разговор у нас шел на тему, какой подвиг считать подлинным. Я считал, что неосознанный. Никита — что сознательный. Сейчас эта дискуссия мне и самому кажется наивной, а тогда спорили всерьез. В Никите всегда чувство Родины и патриотизма было очень сильно развито. Он свои аргументы приводил, я свои. И я ему сказал: «Что ты на себя Россию-то взвалил, как Цыганок крест у Горького? (Речь идет о персонаже повести «Детство». — Прим. ред.) Цыганка-то крест придавил!» В это время Никита лежал на своей кровати. И тут стал приподниматься, и я почувствовал, что может ударить. Шавкат нас успокоил: «Ребята, ребята!» А я вернулся в свой номер и с ходу написал стихи непонятного содержания. Следующий день был выходным, и во дворе гостиницы, где мы жили, Никита с осветителями играл в волейбол, он всегда был спортивным. Я стоял, смотрел. И Никита подошел ко мне и сказал: «Давай дружить». Это было по-детски и очень трогательно. Так началась наша дружба. Несколько лет мы виделись практически каждый день.
В то время Никита ухаживал за Настей Вертинской. Потом они сыграли свадьбу в «Национале» и поселились вместе в однокомнатной квартире в районе «Аэропорта». Я приезжал к ним в гости, Настя пекла оладушки. Перед выходом на улицу она подходила к зеркалу и говорила: «Сейчас будем «делать» Вертинскую» — и рисовала карандашом стрелки, как у ее героини Гуттиэре в фильме «Человек-амфибия». Потом Степан родился. Никита с Настей прожили вместе недолго — года два. Как-то в полночь он мне позвонил: «Ты можешь сейчас приехать?» — «А что случилось?» — «Так ты можешь приехать или нет?» Я понял, что все серьезно, сказал: «Еду!» Поймал такси. Никита ждал меня в садике между Домом кино (сейчас это Театр киноактера) и своим домом. Подошел: «Настя сказала, что не любит меня!» Звучало это немного наивно, мало ли что женщина может сказать в определенных эмоциях. Но вскоре они с Настей развелись...
Наша дружба с Никитой продолжалась, хотя мы по-прежнему иногда ссорились — как наши персонажи в «Я шагаю по Москве». Но по большей части не представляли друг без друга жизни. Как-то я показал ему свой рассказ, и он убедил меня, что я должен писать. По моему рассказу он снял фильм на учебной студии ВГИКа. Конечно, с годами такой интенсивности общения у нас уже не было. Но на всю жизнь он для меня остается человеком, который даже больше чем друг. Творчески мы понимаем друг друга по взгляду... Наверное, мы с Никитой — люди, связанные судьбой, Промыслом Божьим. В конце 90-х годов, выступая в городе Рыбинске, я узнал, что и наши предки были знакомы. Мой прадед Павел Павлович Стеблов, директор двух гимназий, действительный статский советник, председатель Городской думы Рыбинска, и Сергей Владимирович Михалков, двоюродный дед Никиты, предводитель дворянства.
Бондарчук попросил «Кутузова» отпустить меня на съемки
Мои родители к искусству не имели отношения. Папа — инженер, мама — педагог. Но они были большими любителями и кино, и театра. В 49-м году отец сам сделал телевизор. Трубка была небольшая — вроде тех, какие использовались в телевизорах «КВН». Маленький экран, линза, которая увеличивала изображение. К нам приходили и соседи, и друзья телевизор смотреть. И вот через телеэкран на меня хлынул мир кинематографа. Папа хорошо знал кино, он рассказывал, как в Столешниковом переулке оказался случайным свидетелем съемок фильма «Веселые ребята» — эпизода, когда похоронная процессия с джаз-бандом под управлением Утесова приплясывает с катафалком. Каждый раз, когда показывали фильм, папа говорил: «И я стою в этой толпе».
Моя бабушка, работавшая после войны в Берлине, привезла мне оттуда роскошный немецкий конструктор. Из него можно было построить что угодно. В пять лет я построил театр на колесах, который возил по коммунальной квартире за веревочку. Моими первыми зрителями была моя семья, гости и иногда соседи по коммунальной квартире. Потом я увлекся кукольным театром и занимался им довольно долго. Делал куклы самых разных систем: и перчаточные, и тростевые. В шестом классе написал письмо Сергею Владимировичу Образцову. Я сделал механическую куклу, похожую на конферансье из его спектакля «Необыкновенный концерт», и предложил внедрить свою конструкцию. Из театра откликнулись. Меня «прикрепили» к заслуженной артистке Екатерине Васильевне Успенской, которая надо мной шефствовала. Кукольный театр стал моим первым закулисьем…
Параллельно с театром в старших классах у меня проявилась тяга к сочинительству. Мои смешные сочинения в учительской зачитывали друг другу педагоги. Чтобы это развивать, мама попросила своего друга — известного в Москве преподавателя литературы Бориса Наумовича Лондона, чтобы он со мной занимался. А Лондон преподавал литературу в молодежной актерской студии при Театре Станиславского. Дело там было поставлено достаточно серьезно. Я там впервые услышал Булата Окуджаву, когда тот только начинал писать песни. Роберт Рождественский читал нам стихи. В студии занимались люди, которые стали в итоге талантливыми артистами, — Инна Чурикова, Виктор Павлов, Саша Пашутин. Ну и Никита Михалков — там мы и познакомились.
Окончив школу, решил поступать в театральный институт. Когда об этом узнала бабушка, она разыскала свою подругу детства Цецилию Львовну Мансурову, народную артистку, легендарную первую исполнительницу принцессы Турандот в спектакле Вахтангова. Бабушка позвонила Мансуровой и попросила меня прослушать. У нее на двери висела медная табличка: «Мансурова-Шереметева». Мужем ее был граф Шереметев. Из любви к ней он не эмигрировал во время революции со своей родней, а остался в России, служил в оркестре Вахтанговского театра и был одним из авторов музыки к спектаклю «Принцесса Турандот». Он погиб довольно молодым, на охоте, но Цецилия Львовна память о нем хранила всю жизнь. Я показал ей номер, изображал старуху с ребенком (в качестве ребенка была перчаточная кукла). Ей понравилось, но она сказала: «Надо сменить репертуар. Зачем тебе показывать старух?» Совет помог — я поступил с рассказом Бориса Житкова «Хвостики», который шел от лица маленького ребенка. Конкурс в Щукинском училище тогда был сто человек на место.
Учеба в институте пришлась на шестидесятые — время, которое принято сейчас называть «оттепелью». Многие вышли из заключения, вернулись из ссылки, некоторые такие педагоги работали в Щукинском училище. Педагогический состав был очень сильный. И курс наш оказался достаточно ярким: Марианна Вертинская, Наталья Селезнева, Борис Хмельницкий, Анатолий Васильев, Валентина Малявина, Инна Гулая.
Раньше студентам категорически не разрешалось сниматься в кино. Из МХАТа за это вообще сразу исключали. Поэтому Валя Малявина, снявшись в «Ивановом детстве», была отчислена из Школы-студии МХАТ и попала потом на наш курс, потеряв год. У нас в училище правила были все же помягче, и иногда, в виде исключения, нам разрешали сняться в кино. В моем случае все сложилось идеально...
Я ярко помню день, который решил мою судьбу. Мы вышли из института с моим другом Витей Зозулиным и подумали: пойти в кафе-мороженое или поехать на «Мосфильм», чтобы кто-то обратил на нас внимание и, может быть, пригласил в какой-нибудь фильм? Выбрали второй вариант. На проходной встретили знакомого студента, и тот сказал: «Зайдите в группу «Я шагаю по Москве». Мы зашли… Поначалу Данелия мне и фотопробу даже делать не хотел, я ему не глянулся. Виктору сделали. Но ассистентка по актерам Лика Ароновна Авербах мне рассказала потом: «Ты так жалостливо смотрел, что я решила тебе тоже сделать фотопробу». И вот она оказалась моим в буквальном смысле звездным билетом. Когда праздновали 30-летие фильма, я узнал, что на мою роль был уже утвержден и даже пострижен наголо другой артист…
С институтом договориться помог Сергей Федорович Бондарчук — он снимал нашего ректора Бориса Евгеньевича Захаву в роли Кутузова в «Войне и мире». А Бондарчука позвонить Захаве попросил друживший с ним и снимавший его в фильме «Сережа» Данелия. Мы с Ликой Ароновной Авербах пришли в кабинет к Захаве с официальной бумагой с киностудии, и Борис Евгеньевич меня доброжелательно отпустил. Тем более что там производственных сложностей не было, можно было совместить с институтом. Я пошел провожать Лику до метро. Мы шли по солнечному Арбату, и она сказала мне, как всегда, заикаясь: «Женя, за-запомни этот день, ты уже никогда не будешь са-са-самим собой».
Сниматься было легко. Иногда я просто приезжал на площадку, даже когда не был занят, просто посмотреть, как работают. Скучал. Это самая легкая картина за всю мою кинематографическую судьбу, она как песня снималась. Иногда с одного дубля. В ней эта легкость, молодость и счастье ощущаются. Каждое поколение кинематографистов пытается раз в десять лет снять нечто похожее на «Я шагаю по Москве», и не получается. Данелия в интервью сказал: все свои фильмы мог бы повторить, кроме «Я шагаю по Москве». Это фильм импрессионистический, фильм-настроение, где ощущается предчувствие любви и счастья, — поэтому он так долго живет и не стареет. Мелодию Андрея Петрова и стихи Гены Шпаликова до сих пор знает вся страна. Текст песни Гена написал практически на съемках. Тогда он был молод, счастлив и влюблен. Так же, как все мы…
Я в свои неполные 18 лет был влюблен в Машу (Марианну. — Прим. ред.) Вертинскую. Но в Машу кто только не был влюблен! Все в нее влюблялись. Вот только влюбленность — это же еще не любовь.
Мне сложно было играть любовь, которую я сам к тому времени еще не пережил, в фильме «До свидания, мальчики» Михаила Калика, который снимался сразу после «Я шагаю по Москве» (и тут уж мне пришлось уйти из института в академический отпуск). Начинали мы в павильоне в Москве в декабре, а в конце марта поехали в Евпаторию. Это были очень тяжелые физически съемки. Чтобы мы выглядели загорелыми, нас красили морилкой. Окатывали ледяной водой, чтобы кожа блестела. Мы должны были плавать в море, изображая радость и беззаботность. Но мы были молоды и сносили испытания стоически.
На площадке не кормили. Весь день мы перебивались на каких-то бутербродах, а вечером шли в ресторан «Золотой пляж» и там уже ужинали. Зарабатывали прилично. Я получал рублей двести в месяц, для студента — прекрасно. Как-то в «Золотом пляже» мы справляли день рождения Коли Досталя. Нас было трое — сам Коля, Миша Кононов и я. Выпили три бутылки коньяка на троих. Потом ползли ночью по трамвайным путям до гостиницы, в которой жили втроем в одном номере. К счастью, утренние съемки из-за погоды были отменены. Даже не представляю, как бы мы работали.
Крамаров оставил свою любовь в СССР
63-й год подарил мне одно интересное знакомство. У меня была еще одна роль в кино — совсем маленькая, эпизод в фильме «Первый троллейбус». Моим партнером стал Савелий Крамаров. Мы с ним играли тунеядцев. Снимали в Одессе. Как-то вечером он говорит: «Пойдем в ресторан гостиницы «Лондонская». Я буду болгарин, а ты мой переводчик». В эту гостиницу пускали только иностранцев. В ресторане мы познакомились с двумя определенного вида девицами. С одной стороны, я этого ждал. А с другой — дрейфил. У меня не было никакого опыта. Мы поужинали, а потом наши спутницы сбежали. Савелий огорчился, а я был страшно рад.
Уезжая в Москву, Крамаров забыл в Одессе паспорт. Со съемок я улетал чуть позже, и директор фильма попросил меня отвезти ему документы. Савелий был счастлив, когда я появился в его коммуналке. В благодарность подарил красные иностранные носки, которые не ко всякому случаю можно было надеть. Сава тогда немножко подфарцовывал. И вот мы с ним стали товариществовать. Савелий в гости приходил иногда. Как-то обедали со мной и моими родителями. Мама спросила: «Савелий, а вы не работаете в штате?» — «Нет. Я по договорам работаю». — «Ну а как же, если деньги кончаются?» — «Беру чемодан и еду за деньгами».
Крамаров был очень известным, но поначалу у него не было актерского образования. Он окончил лесотехнический институт. Когда открыли заочный факультет в ГИТИСе, я посоветовал ему туда поступить. Несмотря на то что был моложе его, Савелий называл меня «учитель». Бывало, спрашивал, отыграв дубль: «Ну как?» — «Сава, ты жмешь» (наигрываешь, в смысле). А он отвечает: «Ну, учитель, вы в легком весе, а я в жиме». Он трогательный был. Георгий Николаевич Данелия к нему очень хорошо относился. Именно Данелия, который был одним из сценаристов «Джентльменов удачи», посоветовал режиссеру Александру Серому, чтобы там играл Крамаров.
Савелий был замечательный, яркий, но еще и очень чистый и глубокий человек. У нас была большая совместная картина — музыкальное новогоднее киноревю «Похищение». Мы снимались на разных киностудиях, в том числе и в Киеве. Одну ночь нам пришлось переночевать вместе в люксе. В Киев я прилетел окрыленный, просто в эйфории и эмоциональном восторге от того, что покорил одну девушку. Этим событием как-то легкомысленно поделился. А потом мы легли спать. Погасили свет. И Савелий в темноте и в тишине вдруг говорит: «Жень, а ты любил когда-нибудь?» Покорение той девушки никакого отношения к любви не имело. Мне стало неловко… Для Крамарова любовь очень важна. Была у него возлюбленная, и эта связь длилась довольно долго. Женщина старше его, с высшим образованием, инженер. Когда они расстались, она не хотела жить. Он был намерен жениться на девушке-иудейке, я так полагаю. Так как сам был верующим иудеем. Он никогда не работал в субботу и, как правило, носил тюбетейку — вместо кипы. Мне кажется, религия была одним из главных мотивов его эмиграции в Америку. Наверное, он что-то там нашел. Но многое потерял — друзей, зрителей, которые его готовы были носить на руках. В СССР он был невероятно популярен. Рассказывал: «Ну, старик, я как фюрер выхожу на стадион. Мой народ! «Лужники» ревут»…
Богатырев любил Наташу Гундареву
Как-то мне позвонил Юра Богатырев. Он увидел какую-то мою работу, которая ему понравилась, — то ли фильм, то ли телеспектакль. Обнаружилось, у нас схожее чувство юмора, взгляды на жизнь, некоторая абсурдность мышления. Жили мы чуть ли не в соседних домах. Даже участковый был общий. Легко могли бы ходить друг к другу в гости, но чаще подолгу разговаривали по телефону.
Юра был человеком без кожи, переживал по любому поводу и абсолютно не мог отдыхать. Писал картины — это была его разгрузка. Рисовал он блестяще. Рамки делал из старых стульев. Многие его работы после смерти куда-то пропали. Но большинство он еще при жизни раздарил друзьям и знакомым, которых писал. Были у него портреты и Наташи Гундаревой. С Наташей они учились на одном курсе в Щукинском училище. Юра любил ее. Всю жизнь она оставалась для него близким и дорогим человеком, самым верным другом. В трудные минуты он в первую очередь звонил ей. Наташа все бросала и тут же приезжала. Готовила обед, разговаривала, утешала, приводила душу в равновесие. У Юры дома Наташа бывала не так часто. А я и вовсе всего два раза. Впервые пришел к Богатыреву, когда начал писать о нем буклет. Был такой экспортный журнал «Советский фильм», очень красиво изданный на глянце, в СССР он почти не продавался, за рубеж шел. Я писал туда портреты артистов по собственному выбору.
Бюро кинопропаганды заказало мне буклет о Юре. Я решил использовать статью о нем, которая у меня уже была в «Советском фильме». Но этого было мало. Я писал в основном о кино, а тут надо было о жизни, о театре, расширенный материал. И я с Юрой договорился, что к нему зайду. И вот в назначенное время прихожу, звоню, никто не открывает. Я толкнул дверь — она оказалась открытой. Вошел и увидел печальную картину: Юра сидел посреди комнаты на полу, немного выпивший, и плакал: «Женя, я скоро умру». Я стал его утешать: «Ну что ты, Юр, ну что ты…» Интервью так и не состоялось. Я принес ему в подарок свой буклет. Юра вообще любил и сам фотографии подписывать, и брать чьи-то автографы. На своем буклете он сделал дарственную надпись, закончив так: «Юра Богатырев за год до смерти». Ошибся не намного… Мистика…
Мой режиссерский дебют был в Театре Моссовета. Я поставил спектакль «Карнавал» по пьесе Леонида Зорина и сам играл там главную роль. На показ пригласил свою знакомую, которая занималась астрологией. Спектакль ей понравился, и она в благодарность составила мою астрологическую карту на будущий год. В этом прогнозе было, что я начну заниматься педагогикой, и смерть друга… Возможно, я был последним, с кем Юра говорил по телефону. Я позвонил ему, чтобы спросить, как он себя чувствует. Он лежал в больнице, но при этом, несмотря на очень высокое давление, его возили играть спектакли во МХАТ. В тот вечер его привезли, чтобы он сыграл Клеанта в «Тартюфе»…
Невероятного напряжения роль. Мы с ним поговорили, и Юра рассказал, как недавно сильно поссорился с Сашей Калягиным и Настей Вертинской — они вместе играли в пьесе Мольера «Тартюф». Я спросил: «Но ты ведь уже с ребятами помирился?» — «С Настей я на сцене глазами помирился. А Саша зашел ко мне в гримерку, мы объяснились. Он понимает: плохо быть в ссоре. Вдруг этот человек внезапно уйдет...» Юра явно намекал на себя. Этот разговор произошел в пять часов вечера. А утром я пошел в магазин за хлебом. Меня увидел наш общий участковый милиционер и крикнул: «Жень, а Юра-то Богатырев дуба дал»...
Мама Юры после похорон и поминок позвала к нему домой. В его «однушке» собрались самые близкие — его сестра, мы с Михалковым… Посидели некоторое время, стали собираться уходить. Выйдя на лестничную клетку, с Никитой друг на друга посмотрели и одновременно заплакали. Видимо, бывают люди, связанные Промыслом Божьим. Я православный человек и верю в это. И такие люди из нашей жизни никуда не уходят, что бы ни случилось. Они всегда живы...
