Елена Папанова: «Отец отослал меня в Сибирь, лишь бы уберечь от раннего замужества»

«Папа дружил с Евгением Весником, который тоже прошел фронт и работал в Театре сатиры. И они вместе уходили в загул. Иногда могли купить билеты на «Красную стрелу», хорошо посидеть там в вагоне-ресторане, а вечером вернуться обратно этим же поездом, в том же ресторане. Тогда мобильных не существовало, и маме пришлось, конечно, много понервничать», — вспоминает дочь Анатолия Папанова, актриса Елена Папанова.

Хорошо запомнилась такая ситуация — мне годика три, я сижу у папы на плечах, мы идем пешком, я читаю стишки. И вдруг к нам подбегает девушка и говорит папе: «Молодой человек, вы потеряли». И протягивает ему туфельку, которая слетела у меня с ноги. Как в сказке...

До 15 лет я жила с бабушкой и дедушкой. А родители — в актерском общежитии. Но я не чувствовала себя брошенной. Папа с мамой приезжали каждую неделю, и я это очень не любила, потому что мне, дворовой девчонке, не нравились разговоры типа «покажи дневник», «как дела в школе?» и так далее.

Разговоров с отцом по душам у нас практически не было. Я даже немножко завидую Андрею Леонову, которому отец, замечательный актер Евгений Леонов, писал письма с гастролей. Описывал в них свои чувства, эмоции, мысли, чтобы стать для сына более понятным и воспитывать его, скомпенсировав свое частое отсутствие. Но, в отличие от Андрея, я была девочка, а мой папа всегда отличался закрытостью — такой человек в себе. И единственное письмо он написал мне, когда я сама уехала на свои первые гастроли.

Это была странная поездка… Дело в том, что во время учебы в ГИТИСе у меня начался роман с однокурсником, который стал в дальнейшем моим мужем. Окончив четвертый курс, мы получили дипломы, и Владимир Андреев позвал меня к себе в Театр имени Ермоловой. А мой будущий муж не смог устроиться в Москве, его пригласили в Ногинский драматический театр. И тут, буквально через неделю после того как я оформилась в штат, Театр имени Ермоловой отправился на гастроли в город Кемерово. Меня, единственную из четверых приглашенных с нашего курса, тоже взяли. Я ничего не играла и не понимала, зачем я там нужна. Приезжаем, я никого не знаю, любимый далеко. Да и условия не очень. Меня поселили с рабочими — душ, туалет на этаже. Гастроли должны были продлиться два месяца. И я написала домой отчаянное письмо, смысл которого — заберите меня отсюда! Как ребенок в пионерлагере взывает к помощи родителей. Однажды прихожу в гостиницу, и мне передают письмо от папы. Он писал, что, если ты хочешь быть актрисой, не надо ныть, ты должна наблюдать за людьми, все складывать в свою творческую копилку, что каждый город уникален и люди там тоже уникальны, что надо заниматься самообразованием, если тебе нечего делать. С течением времени я поняла: они с Андреевым просто решили услать меня в Сибирь, чтобы я отвлеклась от своего романа. Папа был против, чтобы я так рано выходила замуж. Но у них ничего не вышло. После гастролей мы с моим будущим мужем поехали отдыхать. Так как родители были очень консервативны, я соврала, что еду в молодежный спортивный лагерь. В общем, дальше была свадьба. Родители смирились…

Таким образом, в одном доме с папой я жила не так много времени — с 15 лет и до замужества. Никакими домашними работами он не занимался, зарабатывал деньги. Очень любил поэзию, у него была огромная библиотека. Много читал, смотрел спортивные передачи по телевизору. Фильмы смотрел редко. На даче любил играть в настольный теннис, заставлял меня садиться на велосипед, и мы ездили вместе на Тишковское водохранилище, которое находилось в семи километрах от дачи, — папа очень следил за своим физическим состоянием. Из дачных работ он любил те, где сразу виден результат, — разгрести снег, убрать мусор с дороги, землю привезти, выровнять дорожки. Сажать что-то — это не его. Очень любил ходить пешком. Когда после общежития родителям дали квартиру на Профсоюзной, в пятиэтажке, он оттуда часто пешком добирался в Театр сатиры. По дороге подмечал черты людей. Потом дома рассказывал все это с юмором, любил и анекдоты…

Папины проблемы с алкоголем случались хоть и регулярно, но не часто: два-три раза в год максимум, и длилось это по три-четыре дня. При этом терялись ключи, документы. Мама его разыскивала. Удержать папу было невозможно. Однажды я сказала это в интервью, и на меня посыпались упреки: «Как же дочка может так говорить про отца, народного кумира, который столько всего сыграл и столько озвучил». Могу ответить так — он позволял себе запои только тогда, когда долго не было спектаклей и съемок. Папа всегда регулировал свои срывы и ни разу в жизни никого не подвел. Несколько дней потом выходил из запоя — пил чаи, гулял, и эти «отходняки» тоже были рассчитаны: строго когда нет работы.

Папа не мог выпивать один, ему обязательно требовалась компания. У него было мало друзей, по молодости — Евгений Весник, который тоже прошел фронт и тоже работал в Театре сатиры. В какой-то момент они вместе играли в спектакле «12 стульев», где папа исполнял роль Воробьянинова, а Весник — Бендера. И также вместе уходили в загул. Иногда могли купить билеты на «Красную стрелу», хорошо посидеть там в вагоне-ресторане, а вечером вернуться обратно этим же поездом, в том же ресторане. Тогда мобильных не существовало, и маме пришлось, конечно, много понервничать в связи с этим. Потом, уже в конце жизни, папа сблизился с драматургом Виктором Мережко. Были у него еще два друга — одноклассники, художники, картина одного из них, изображающая папу, висит у нас дома.

Считается, что папа дружил и с Андреем Мироновым, но это миф. Их связывали, скорее, приятельские отношения: они много вместе работали, ездили на концерты, но Андрей был гораздо младше...

В 1973 году умерла папина мама, которая очень переживала из-за загулов сына, и тогда он бросил пить. Дал зарок, и до конца жизни ни капли не выпил. А вот креститься, проезжая мимо церкви, он перестал (до бабушкиной смерти всегда крестился). Я как-то спросила почему. Он ответил, что очень просил Бога, чтобы мама еще пожила... Но это тонкая тема, я даже не буду в это вдаваться — верил он в душе или нет.

Папа вообще трогательно относился к своим родителям. Называл их на «вы», и его сестра Нина тоже. И он минимум раз в неделю ходил к ним в гости — опять же, пешком. И еще папа очень любил свою старшую сестру и помогал ей всегда. Сейчас ее внуки живут в подмосковном Красноармейске.

Ну а театральным «родителем» был для него Валентин Николаевич Плучек — замечательный режиссер, благодаря которому папа, как, кстати, и Андрей Миронов, состоялся в театре. Но когда много проработаешь с главрежем и уже знаешь, что тот от тебя хочет, какие замечания сделает, становится скучновато. И актеры придумали уловку — в моменты особенной усталости от стареющего режиссера просили его: «Расскажите про Мейерхольда». Плучек был его учеником, с воодушевлением о нем рассказывал, и любимый рассказ мог длиться час. А однажды на сборе труппы после отпуска Плучек рассказывал о своей летней поездке в Лондон, к Питеру Бруку, который приходился ему двоюродным братом. Как присутствовал на репетиции, как это было интересно, какие там замечательные актеры и как бы ему хотелось поработать с этими актерами... Папа сидит и говорит: «Валентин Николаевич, а как бы нам хотелось поработать с Питером Бруком! Но мы, к сожалению, работаем с его двоюродным братом». Хохот был невозможный. Но это он позволил себе сказать, когда был уже звездой Театра сатиры. Иногда называл Плучека Плунькой, относился к нему с юмором, даже с сарказмом, но всегда был благодарен ему и предан своему театру.

На сцене папа больше играл комедийные роли, хотя ему хотелось и драматических. Он мечтал о короле Лире, но такой спектакль не мог войти в репертуар Театра сатиры. И хотя папу приглашали и в другие труппы, он отказывался. Потому что считал: здесь он первый, а там стал бы одним из многих.

Зато в качестве драматического актера папа реализовался в кино, его любимая кинороль — в фильме «В городе С.» Иосифа Хейфица по мотивам рассказа Чехова «Ионыч». Папа там играет врача с молодого возрас­та до пожилого, когда тот становится обрюзгшим, — вот это ему было интересно. Любил фильм «Наш дом», «Дети Дон Кихота» и, кстати, дружил с режиссером этого фильма Евгением Кареловым. Еще любил «Плохой хороший человек», «Время желаний» — все серьезные роли. «Бриллиантовую руку» не любил. Он предлагал Гайдаю немного по-другому эту роль сделать, более психологически тонко, но Гайдаю нужен был гротеск, и он не ошибся, как выяснилось.

К себе как к актеру папа относился критически, по-самоедски. Всегда удивлялся: «Почему все говорят, что я хорошо играю?» И даже про такие яркие свои роли, как Городничий в «Ревизоре», Хлудов в «Беге», Гаев в «Вишневом саде» он думал, что можно было сыграть лучше, лучше... Была в нем и скромность, и тактичность. Приобретя одним из первых в театре автомобиль, отец ставил его далеко от входа, чтобы особо не выделиться, кого-то не задеть своим благосостоянием. Он был членом худсовета театра, но никогда никого не ругал, потому что считал, что артист в принципе не может играть плохо, просто не может лучше. «Я, — говорил, — как Качалов». Известна история про Качалова, как тот сказал двум актерам: «Вы там замечательно играли, и вы были прекрасны!» А один из них возразил: «Василий Иванович, но я не был занят в этом спектакле». — «Ну ничего, если бы были заняты, то тоже бы играли замечательно», — парировал Качалов. Так и папа себя вел. Под конец жизни он поставил спектакль по пьесе Горького «Последние». Актриса Светлана Рябова, занятая у него в главной роли, рассказывала: «Что-то у меня не получалось, и я расплакалась, он догнал меня и говорит: «Светочка, не плачь, это я виноват, я не так тебе объяснил». С другой стороны, я сейчас не могу точно воспроизвести цитату Плучека об актерском даре папы, но смысл такой: в Папанове соединяется высокий интеллигент с грубостью портового грузчика. И это действительно так, он был очень разный.

Известно, что папа прошел войну, получил ранение. Как и многие, не любил про это рассказывать. Но 9 Мая для нас был настоящий праздник — папа всегда надевал свои ордена и встречался с однополчанами. Его отец собирал все папины интервью про войну, и, когда дедушки не стало, я их прочла, и это вошло в мою книгу про папу…

Из-за ранения у него не хватало двух пальцев на ноге. Папа пришел поступать в ГИТИС с палочкой, и худрук института Тарханов сказал: «Как же ты будешь играть с палочкой?» Папа ответил: «Я добьюсь того, чтобы не хромать!» И начал плотно заниматься с педагогом по сценическому движению. Во время выпускных экзаменов никто не мог подумать, что у него нет пальцев на ноге.

В ГИТИСе папа встретил мою маму, они поженились. Когда окончили институт, папе предлагали работу в нескольких театрах, в том числе во МХАТе и в Малом. А маму не брали. В это время в Клайпеде на базе их курса организовали Русский драматический театр. И родители поехали туда. Мама там много играла, она была такая русская красавица с косой, на ней держался весь классический репертуар. А папа играл мало. Они проработали в этом театре года два-три. И во время очередного приезда в Москву папа случайно встречает Андрея Александровича Гончарова, который был в то время режиссером Театра сатиры. Он хорошо знал папу, поскольку преподавал на их курсе. Гончаров предложил: «Толя, что ты там сидишь, давай ко мне». Папа, конечно, согласился. А мама не захотела уезжать из Клайпеды, и это стало причиной их раздора. Терки между ними длились год. В результате мама сдалась, вернулась в Москву, и они стали жить в коммуналке с мамиными родителями — вместе с девятью другими семьями. Помню длинный коридор метров 15—20, в торце пыльное засиженное мухами зеркало в золоченой раме. Было ощущение, что оно из какого-то дворянского дома. Женский туалет, мужской туалет и будка с телефоном. Ни душа, ни ванны — ничего, вода только холодная.

Родители и бабушка с дедушкой вчетвером жили в одной комнате. Когда родилась я, бабушка перегородила помещение коробками, получилось две комнаты. И так продолжалось три года. За это время мама тоже устроилась на работу в Театр сатиры, который тогда находился там, где сейчас Театр на Малой Бронной. А наверху было актерское общежитие, где родителям вскоре выделили комнату. Мама хотела взять меня с собой, но бабушка предложила, чтобы я осталась пока с ней. И я осталась в коммуналке с бабушкой и дедушкой.

Мой дедушка — старый большевик. Работал секретарем парторганизации в Кремле, Сталин стоял у них на учете, и дедушка приходил в кабинет вождя, приглашая его на партсобрание. Бабушка мне говорила: «Если бы не советская власть, мы бы так и прозябали в нищете». Она ведь из очень бедной, неграмотной семьи. На шесть детей были одни валенки, один покатается с горки и отдает другому. Бабушку в 10 лет отправили в няньки в Москву, к родственникам, потому что кормить детей в семье было нечем. Потом она окончила курсы рабочей молодежи. Мама родилась в 1924 году, через несколько дней после смерти Ленина. И ее назвали Надеждой, в честь Крупской, потому что Надежда Константиновна в тот момент скорбела по мужу. Тогда детей не крестили. У меня даже есть фото, где маму «октябрят» — был такой ритуал вместо крещения, новорожденного ребенка как бы принимали в Советскую страну…

Естественно, моя мама — дочь такого отца — состояла в партии. А папа — нет. Когда маме должны были присвоить звание заслуженной артистки, Борис Васильевич Рунге, секретарь парторганизации театра, подошел к ней и говорит: «Попроси Толю вступить в КПСС, и тогда дадим тебе звание». Она передала папе, но он отказался. Не хотел делать это для галочки, относился к таким вещам очень ответственно. Были в папе и сила духа, и принципиальность… Например, он никогда никого не просил ни за меня, ни за маму. Был даже такой случай — Плучек ставил «Гнездо глухаря» Виктора Розова, и там была для папы роль Судакова, а вторая большая роль — жены героя. Ольга Аросева узнала про это и обратилась к папе: «Попроси Плучека, чтобы он дал эту роль мне». Папа согласился. Пошел к Плучеку: «Оля хочет сыграть мою жену». Плучек ответил: «А я хотел твоей Наде дать эту роль». Папа сказал: «А, ну как хотите».

Что же касается меня… Многие сейчас, наверное, подумают: разве не отец помог тебе поступить в театральный институт? Давайте будем честными, я и сама не верю актерам, когда они говорят: «Мои дети все сами, я вообще не знал, куда они поступают». Но вот у нас получилось так. Я год готовилась к поступлению в институт иностранных языков, потому что стеснялась говорить, что хочу быть актрисой. Летом родители уехали на гастроли. Экзамены в театральный вуз раньше всего в Школе-студии МХАТ. Я вы­учила программу и пошла туда, курс набирала Тарасова. Меня не допустили даже на второй тур. Я расстроилась, расплакалась, потом думаю — надо вернуться. Вернулась, дождалась Аллу Константиновну, подошла к ней и говорю: «Помните меня? Я — Папанова. Почему вы меня не взяли?» Она отвечает: «Я вас помню, вы очень плохо подготовились. Приходите на следующий год, но сначала подумайте, надо ли вам это?» Приехали родители, я вся в расстроенных чувствах — они поняли, что я очень хочу поступить. Взяли мне педагога, который сделал со мной другую программу, и я поступила на курс Владимира Андреева в ГИТИС. Думаю, сыграла свою роль и фамилия, и то, что жена Андреева Наталья Селезнева работала, как известно, в Театре сатиры... Но впрямую никто за меня не просил. Справедливости ради надо сказать, что меня брали еще и в Щукинское училище, но я выбрала ГИТИС.

Какие-то плюсы были, конечно, в том, что я дочь Папанова. Но больше бытовые. Где-то без очереди пропустили побыстрее, на отдыхе в санатории отношение к тебе более внимательное. Но давать роль за то, что ты — дочка Папанова, разве так бывает у кого-то?

У меня амплуа характерной акт­рисы, и вообще-то мне лучше было бы работать в Театре сатиры. Но у нас в семье всем руководила мама, и она сказала: «Нет, семейственность мы разводить не станем». Они были советские люди. Получилось, что мое преимущество даже обратилось в минус. В итоге я много лет проработала в Театре имени Ермоловой. После тех злосчастных гастролей Андреев дал мне большую роль в спектакле «Дарю тебе жизнь», это пьеса о строителях КамАЗа. Помню, Владимир Алексеевич меня спрашивает: «Папа придет посмотреть, как ты играешь?» Отвечаю: «Да, придет». Я сказала папе, но он не смог. Андреев потом снова спросил: «Ну, когда папа придет?» Но у папы времени действительно не было. А дальше я уже бегала в коридорах от Андреева, чтобы он меня об этом не спрашивал.

Через какое-то время папа, конечно, пришел, сделал мне какие-то замечания. Но я хочу сказать, если бы он меня проталкивал, то пришел бы сразу и принимал бы активное участие в моей работе в театре. Я точно знаю, что он никогда не просил Андреева давать мне роли. А тот и не давал. Не могу сказать, что была в фаворе у Владимира Алексеевича, даже когда училась у него на курсе. У него были другие любимые актрисы...

Когда приближался мой очередной юбилей, я пришла к Андрееву и говорю: «У меня юбилей, я много лет в театре, может, вы подумаете о том, чтобы присвоить мне звание?» Он согласился: «Хорошо, давай». Я собрала все документы, нужна была еще подпись председателя месткома — эту должность занимала моя однокурсница, не назову фамилии. И она не поставила свою подпись. Я ей звоню: «Почему, что случилось?» — «Я считаю, что ты недостойна быть заслуженной артисткой», — она-то сама уже была заслуженной. Спрашиваю: «Почему?» — «Я тебе никогда это не подпишу, потому что я же не народная, почему ты должна быть заслуженной?» Мне бы пойти к Андрееву или к Меньшикову, который уже стал тогда нашим главным режиссером, но я все бросила — не умею просить, да и трепать папину фамилию не хотелось. Вот такие в театре бывают дела…

А два года назад 22 человека из театра уволили, в том числе и меня. Позже я восстановилась по суду, но мою фамилию больше всех полоскали в прессе, и в связи с этим все равно пришлось уйти. Конечно, Меньшиков имел право уволить кого хочет, но по форме можно было сделать это с большим уважением — поговорить с нами, например, а он не встретился, не объяснил. Сейчас я даже немного жалею, что ушла.

Если бы схватилась за карьеру сразу, то у меня была бы другая судьба, мог­ла бы больше сниматься в кино. Роль в первом фильме я ведь получила еще в институте. Была такая русская девочка с курносым носом… Но я стала отказываться от ролей, потому что хотела быть рядом с мужем, а после рож­дения ребенка сидела полтора года в декрете, потом второй родился, и я опять отказывалась... Родители мне говорили: «Все еще у тебя впереди, не спеши, будь с детьми, будь хорошей мамой». Как все родители, они хотели как лучше для меня. Позже я снималась с актрисой, которая родила ребенка, сразу начала сниматься, и шофер приезжал на съемку забирать сцеженное молоко. Вот как девочки борются за свое место в искусстве. А у меня были смещены координаты, и я выпала из обоймы. Только в 2010 году Валерия Гай Германика пригласила меня в свой проект «Школа». А теперь, анализируя все это, понимаю, что, если бы я была девочкой из провинции, не упустила бы своего шанса, потому что настроилась бы завоевывать столицу. Но у меня все было, я видела известность папы и особенно не хотела этого для себя — ведь спокойно ни в метро не проехать, ни пройти по улице…

Как и каждому актеру, поначалу папе нравилось, когда его узнают, а позже он надевал кепку и очки. Это же не очень приятно — постоянно быть в центре внимания окружающих: когда ты на отдыхе или сидишь в столовой, а за тобой смотрят, что ты там съел и как одет… В первый съемочный день «Холодного лета пятьдесят третьего...» в Карелии дети просто сорвали группе работу. Они узнали, что к ним приехал Волк из «Ну, погоди!». И вместе со взрослыми приплыли на лодках, чтобы увидеть его своими глазами и взять автограф. Папа общался с ними целый день.

Однажды, я была еще подростком, мы поехали с папой на велосипедах на водохранилище — папа нашел тихое местечко, чтобы поменьше узнавали. Вот приехали, а какой-то человек пригляделся и вроде прошел дальше. Но, видимо, кому-то сказал, потому что пришли уже два человека, потом целая группа — рядом, как оказалось, был пионерский лагерь. В итоге народу набежала толпа: на бумажках расписаться, чуть ли не на паспорте, на деньгах — у кого что с собой было...

В последние годы папа начал преподавать в ГИТИСе, отказывался от многих сценариев, их читала мама, потому что ему некогда было. И, когда принесли сценарий «Холодного лета пятьдесят третьего...», мама сказала: «Толя, я тебе не советую, там какие-то стрелялки, не надо». Но он все же прочитал, сценарий ему понравился, да и Александр Прошкин — хороший режиссер. К тому же папа понимал, что его уже стали забывать. И он согласился. Это был его последний фильм…

Съемки совпали с другой его большой работой: в качестве режиссера папа ставил спектакль «Последние» в родном театре. Кстати, в свое время его приглашали главным режиссером в театр «Ленком» — еще до Захарова, но он отказался. А в конце жизни почувствовал потребность в режиссуре. Пошел к Плучеку и попросил его об этом, но тот сначала не дал добро, так как это серьезный драматический материал, а театр все же сатирический. Тогда папа сказал: «Вы Миронову и Ширвиндту дали, а мне почему нет?» В итоге Плучек согласился. В этом спектакле, кстати, папа хотел, чтобы я сыграла горбунью, а потом говорит: «Неудобно, ты все же из другого театра, пусть пока сыграет Таня Бондаренко, а потом потихоньку тебя введем». Так Таня Бондаренко и сыграла. Помню, пришла я на сдачу спектакля худсовету. Начался прогон, папа сел на два ряда впереди меня, и я не знала, куда мне смотреть. Его спина была так выразительна и красноречива! Он то хватался за голову, то опускал плечи, если что-то не нравилось. А если нравилось, он распрямлялся. Потом были гастроли в Вильнюсе, затем в Риге, одновременно — выпуск его первого монгольского курса и последние съемочные дни «Холодного лета пятьдесят третьего...». Папа мотался из Вильнюса в Карелию и обратно в Прибалтику. Так и загнал себя… Последние его слова в кино: «Об одном жалею. Годы. Так хочется пожить по-человечески. И работать».