«Слышались резкие команды на немецком: «Oben (обен — вверх), unten (унтен — вниз), rechts (рехтс — вправо), links (влево — ставь, бей)!» Я понимал. Я был в плену уже два года. Взяли в конце сорок первого. Полтора года проработал на ферме у одного немца. Теперь перевели сюда.
Строили узкоколейку между деревнями. Охраны никакой, если не считать двух толстых бюргеров с автоматами. Да и куда бежать? Мы — в центре Германии. Да и прививка сделана. Помню: сбежали двое. Так за это расстреляли каждого десятого. В лагере было человек восемьсот. За двоих погибли восемьдесят. Потом поймали тех двоих и тоже расстреляли. Если даже побег удастся — цена слишком велика.
Укладывали шпалы, носили рельсы, вбивали костыли, все, как скажет немецкий инженер.
Послышался зычный крик: перерыв — унтербреунд. Мы с Шарлем прилегли на траву. Солнце припекало. «Поля не как у нас, — сказал я, — маленькие. А пшеница такая же». «Пшеница везде одинаковый, — произнес Шарль, покусывая травинку. — Люди — разный». Француз говорил по-русски. С акцентом, но говорил. Когда меня перевели на строительство железной дороги, он первый подошел: «Рюс? Русский?» — «Русский». — «Иван?» Я рассмеялся: «Почему Иван?» «О! — француз хитро заулыбался, воскликнул: — Все русский — Иван. Но ты не русский». — «С чего это?» — «Ты смеяться. Русский — серьезный. Строгий. Ты не русский». «Русский, русский, — сказал я. — Смешно — смеемся, не смешно — серьезны. Как еще?» Он протянул руку: «Шарль». Я пожал руку: «Василий. Вася». — «Васся. Бон, хорошо. Я учить русский. Хотель Россия, строить новая ля ви — жизнь».
Шарль ввел меня в курс дела. Здесь рукавицы. Тут инструмент. Слушаться инженера. Он мне нравился: крепкий, приятной наружности, и главное — в нем не было страха. «Ты тоже не имеешь страх», — глядя в глаза, сказал он. Я пожал плечами: «Чего бояться? Я смерти много повидал. Да и лучше смерть, чем такая жизнь». — «Тю! Ты сказал неправда». — «Почему это?» — «Ты не бояться не потому, что смерть лучше.
Нон. Нет! Ты не боишься, потому что знаешь, что не умрешь». — «Я — знаю? Ты шутник, Шарль. Откуда я могу знать?» Шарль покачал головой: «Ты знаешь. — Он прикоснулся к моему лбу: — Не здесь. Нон. Нет. — Он упер указательный палец мне в грудь: — Вот тут, иси — тут. — Он стучал мне в грудь: — Ты знать — здесь». Меня это поразило. Каким-то неясным уголком сознания я вдруг понял: он угадал. Где-то в глубине жило ощущение, что ничего не может со мной случиться. Сам я над этим посмеивался, но чувство было.
На войне умереть нетрудно. Но то, что я мог погибнуть по крайней мере два раза — это точно. Один раз стоял с товарищем, Геркой Назаровым. Бой стих. Мы вышли из окопа, отошли к лесу. Герка вытащил из-под шинели трофейный немецкий фотоаппарат. «На-ко, глянь — какой. Я не могу разобрать, как он пашет. Посмотри, ты ж в фототехнике соображаешь». — «Где ты его достал?» — «Где был — там нет. Витька откуда-то притащил». Я снял перчатки, принял в руки. Черный металлический корпус, хромированные кнопочки и дужки. «Красавец, — сказал я, — хорош». Герка достал папироску, закурил. В этот момент из какого-то далекого ствола вылетела пуля. Невидимая и неслышимая. Когда пуля летит к тебе, ее не слышно. Звук отстает.
Страшная сила вырвала из моих рук фотоаппарат, и он, кувыркаясь, улетел через мое плечо. Я на мгновение вдохнул горячий, какой-то масляный запах. Герка выругался. Потом спросил: «Сам цел?» — «Цел». Герка поднял фотоаппарат. Пуля попала в объектив сбоку. «Вот гады!» — бросил Герка. Он, цокая языком от расстройства, вертел в руках искореженную камеру. В тот момент я не успел испугаться. А после — чего пугаться? Я понимал: не будь в руках камеры, пуля прошла бы в грудь, но сердце билось ровно, в нем все было спокойно, как будто иначе и быть не могло.
Второй раз в ноябре сорок первого — снег, мороз, ожесточенные бои под Москвой. Не спали двое суток. В тот день меняли дислокацию. Я с начштаба и замполитом ехал в одной машине впереди колонны. Остановились на полчаса. Отошли с дороги. Рядом росла огромная сосна в три обхвата. Начштаба, замполит и водитель сели с одной стороны, мне места не досталось — я сел с другой стороны, с противоположной от дороги. Сел на снег, прислонился спиной, закрыл глаза, провалился в сон. Очнулся. Глянул на часы: «Ба! Проспал 50 минут». Выползаю из-за ствола — никого. Все уехали. Я выбежал на дорогу — их и след простыл. В ужасе бегу вперед. За поворотом вижу: батальонная кухня застряла.
Повар толкает, да сил у него нет. Я подбегаю, кричу: «Давай вместе. Налегай!» Вытолкали кухню. Я уселся третьим в кабину. Скоро мы догнали колонну. Она стояла. Я вылез из кабины, зашагал вперед. В голове колонны что-то дымилось и горело. Подойдя, узнал: снаряд попал прямо в машину начштаба. Ту самую, в которой я должен был ехать. Все, кто был в ней, погибли. Все это я рассказал Шарлю. Он улыбнулся. Когда он улыбался, морщины под его глазами разбегались весело. Глаза искрились. Я сказал: «Одного не пойму: как начштаба меня не хватился? Как без меня уехал? Как не вспомнил? Не возьму в толк?» «Это просто, — сказал Шарль. — Дьё — Бог тебя беречь. Бог!» «Бога нет», — сказал я. Шарль смеялся до слез. Потом хлопнул по плечу: «Сколько тебе — кель аж — лет?» — «Двадцать шесть». — «Когда ты, как я — сорок пять, ты найти Бог». — «Сорок пять?! Да я не уверен, будет ли мне 27!» — «Будет. Будет. Я знать. — Шарль оглянулся, понизил голос: — Германия проиграть войну. Ты скоро вернуться домой».
Через полтора года нас освободили американцы. Еще полтора я отсидел в советском лагере. Вернулся домой. И пришел к Богу к сорока пяти. Откуда он знал?» Руки нашего героя не носят нарушений системы самосохранения, отсюда: он не мог погибнуть ни на войне, ни в плену.
Обратите внимание: линия головы не соединена с линией жизни (рис. 4, линия головы — оранжевый, л. жизни — зеленый, пробел между линиями — желтый круг) — это знак независимого поведения и, с учетом сильной линии головы, твердости и воли. Плен обозначен квадратными фигурами (рис. 4, красный).
