— Уход из «Сатирикона» был болезненным?
— Очень. Это даже хорошо. Константин Аркадьевич всегда говорит: «Артисту нужен пинок». Вот он и произошел.
— Каким Райкин был с тобой?
— Жестким. Он не воспринимал, не видел меня. Но как-то пришел в гримерку и сказал: «Ты всегда будешь разворачивать мой взгляд на тебя, ты похож на меня, у тебя все непросто будет». Мне это дорогого стоит. И он прав, у меня все непросто. Мне уже почти пятьдесят, наверное, для кого-то являюсь знающим человеком, но я до сих пор не представляю, что будет завтра, и этому рад.
— А ты веришь, что завтра обязательно что-то будет прекрасное, интересное, важное?
— То, что прекрасное, — это да. Я даже к испытаниям так отношусь. Попробую объяснить. Вот послушай, я не могу сказать, что все в этой жизни уже перечувствовал, пережил, но тем не менее для меня Костомаров является просто героем. Когда я вижу его тренировки, считаю, что большего пережить для спортсмена невозможно. И все твои переживания — просто ничто.
— Мне даже кажется, что он кататься будет.
— Будет! Уверяю тебя, он выйдет на лед. Для меня он не просто герой. Это мотивация. Чего? Устал? Отчего ты устал? Однажды я в поезде ехал, долгий переезд, Владивосток, и две женщины в тамбуре, не очень трезвые, остановили меня:
— Максимка, иди сюда, сфотографируемся.
Моя подружка говорит:
— Перестаньте, он так устал.
И вдруг в одну секунду они изменились:
— Устал? От чего он устал? Вот мы мосты строили — мы устали.
Все. В эту секунду во мне внутренне что-то изменилось. Для меня это теперь закон — дать людям то, что они хотят. Устал? Отчего ты устал? Вообще, не надо считать себя исключительным. Отрезвитесь немножко. Есть люди, у которых путь гораздо сложнее.
Я вот дружу с Институтом Склифосовского, которому в этом году исполняется 100 лет. Вот там для меня герои. У них каждый день операции, при этом не плановые, они совершают ежедневный подвиг.
Когда я прихожу на съемочную площадку, вижу огромное число людей, которые находятся по ту сторону камеры, которые делают все для того, чтобы эта махина работала и чтобы я был в кадре лучшим: гримеры, режиссеры, операторы, осветители — все. Моя задача — просто делать свое дело, свою работу. И я не считаю это чем-то исключительным. Актер — не лучше и не хуже, чем любая другая профессия. Откуда тут могут быть понты? У меня их нет. Ноль. Я на самокате к тебе приехал. Мне в театре недавно сказали: «Ты с ума сошел, на самокате ездишь!» Но я хочу так. Мне очень нравится. Нет, у меня и машина есть.
— И водитель, наверняка.
— Нет у меня водителя. Был — не понравилось. Я ненавижу вот это все. Машина — это мое любимое место, я очень люблю ездить — зачем мне отдавать то, от чего кайфую? Я вообще водитель в душе. Сажусь, включаю музыку, которая мне нравится, курю, когда мне нравится, пукаю, когда мне нравится. Понимаешь? А так было бы неловко.
— Вот, чуть раньше зашла речь про Костомарова, а я подумала, что на самом деле его стойкость для тебя не удивление, потому что рядом всегда был человек, который очень много переживал, физически преодолевал и очень любил жизнь, — твоя мама. Она родилась с одним легким, болела в детстве туберкулезом, много времени провела в больницах и санаториях, потом долго боролась с онкологией. Жила трудно, воспитывала двоих детей. Но при этом сложно назвать более жизнелюбивого и стойкого человека, чем она.
— Мамины последние слова: пожить бы... Жизнелюбие у меня от нее... Мама Овен. Очень категоричная. Она все делала ради детей, ради любви, ради жизни, ради мужчины, которого любила. В этом была ее стойкость и сила. Она всегда была очень нездорова, но не могла себе представить, что существует с ограничениями, не любит, не живет. В ней была такая сила, такая мощь! Она не поддавалась болезни, она боролась со смертью. Она нам с братом с детства говорила: «Я все время думала, что будет с вами, если меня не станет». И об этом переживала до конца. Надо же, так получилось, что Генка пережил маму всего лишь на три года. Сердце. Как только мамы не стало, он потерялся, хотя мне казалось, Генка выдержит... Мама мне говорила: «Вот ты, Масянечка, у меня непутевый». А в Генке она была уверена, он был ее кровь и плоть. Когда они шли по улице, все думали, что это брат и сестра, так они были похожи. Генка умер 8 марта. Не люблю этот день... Моя подружка Рада, жена его одноклассника, с которым всю жизнь они дружили, вдруг позвонила мне в Архангельск, где я был на гастролях. Я взял трубку:
— Рада, ты хочешь, чтобы я тебя поздравил с 8 Марта?
— Нет. Хочу сказать, что сегодня Гены не стало.
Я отыграл спектакль и полетел в Москву. Жена брата Даша оказалась одна, у них дети, и надо было взять хлопоты на себя.
А когда умерла мама, я был на съемках «Склифосовского». Я даже могу сказать по кадрам, когда все узнал. Снимали сцену — я приехал спасать ребенка. Потом был перерыв, переставляли камеру. А до этого в пятницу маму забрали с дачи в больницу в Сергиевом Посаде. В пятницу ее везти в Москву было невозможно — пробки. Я звонил в реанимацию. Суббота-воскресенье — врачей нет, только дежурный ответил:
— У нас проблемы. По-моему, у нее всюду метастазы.
— Не может быть, мы только в январе прооперировались, делали обследование.
— Давайте дождемся понедельника...
И в понедельник в 6 утра мамы не стало. Я звоню в перерыве со съемок домой, и мне ее муж сообщает, что мамы нет. Я выбежал на улицу, подышал и вернулся, понимая, что там стоит 50 человек, которым нужно закончить эту работу. Доснялся...
Я во все эти страшные дни очень много работал. На следующий день после похорон были съемки программы «Три аккорда». Я должен был петь песню «Мурка» с оркестром. И там как-то технически не получалось, все время какая-то проблема: еще дубль, еще дубль. И чем больше дублей, тем мне становилось легче, потому что я отдавал тяжелую энергию. Я даже написал в дневнике у себя: «Громче оркестр, боль тише, тише».
