Климт стал покровительствовать Шиле, как и другим начинающим художникам, в ком зорким глазом ухватывал признаки таланта. Представил юное дарование друзьям-художникам и состоятельным заказчикам, пригласил поучаствовать в вернисаже венской галереи, где Эгон выставлялся с картинами уже признанных мастеров, к примеру Винсента Ван Гога и Эдварда Мунка.
В творчестве Шиле того периода чувствуется сильное влияние наставника, но сквозь узнаваемые цветовые плоскости и линии постепенно пробивалось что-то свое. На полотнах патрона, хотя тот и поломал немало стереотипов — к другому Эгон попросту не обратился бы — цвела, за редким исключением, классическая гармония. Климт слишком любил жизнь и вечную красоту.
Шиле же, рисуя молодые тела, напоенные весенними соками, постоянно помнил о смерти. Возможно, осознание бренности плоти возникло из-за пережитой в детстве утраты — когда не стало десятилетней старшей сестры? Или из-за потери отца? Эгон не раз возвращался в места, связанные с Адольфом, любил бродить по кладбищам и рассматривать могилы, чувствуя неисчерпаемую тоску. Именно эта мысль — о том, что все земное зыбко и недолговечно, являлась для него источником вдохновения.
Из-под его кисти или пера рождались невероятно хрупкие и притягательные человеческие существа: красота, как все живое, смертна, а то, что смертно, — еще прекраснее. На одном из автопортретов, ставшем, наверное, самым известным, Эгон запечатлел себя с поднятым плечом, словно стремясь отстраниться, защититься от сводящего с ума дыхания неизбежности. Он и боялся смерти, и одновременно стремился глубже заглянуть в бездну. «Я приношу себя в жертву, — писал Шиле, — и должен жить как мученик».
