Потом мне еще не раз встречались достойные мужчины, звали замуж, но позволить себе завести семью я не могла. Ведь тогда бы пришлось пожертвовать дружбой с Люсей. Дружба... Наверное, я неверно выбрала слово. Дружба предполагает взаимную душевную отдачу, взаимную заботу. С моей стороны все это, несомненно, было. А вот с Люсиной... Поначалу отсутствие добросердечного внимания компенсировалось приметами того, что Гурченко боится меня потерять. Я и запрет на общение с мужчинами объясняла этим страхом: ведь выйдя замуж, преданная костюмерша не смогла бы служить госпоже каждую минуту. Что же касается других примет... Да, Люся никогда не шла первой на примирение, да, слова «извини» и «я была не права» в ее лексиконе отсутствовали. Тем не менее она могла, накричав ни за что ни про что, тут же все исправить.
Сидим с девчонками в костюмерной — латаем костюмы.
Раздается звонок. «Ир, — зовет одна из коллег, — это тебя». Беру трубку и слышу дикий крик: «Чтоб я больше тебя никогда не видела, поняла?!! И писем мне никогда не пиши!!!»
Не успеваю рта открыть — короткие гудки. Сижу напротив примерочного зеркала и тупо смотрю на свое отражение. В голове ворочается вопрос: «Здесь заплакать или уйти куда-нибудь, где никто не увидит?» Начинаю медленно, будто древняя старуха, подниматься на ноги — снова звонит телефон:
— Ир, это я. Взяла — и сорвалась на тебя. Трубку бросила, а потом подумала: «Чего на человека наорала?» Ты когда придешь?
— Наверное, завтра — как договаривались...
— Ладно.
Спросить при встрече «С чего это вы давеча на меня наорали?»
— да боже упаси! Я уже крепко усвоила: чтобы быть рядом с Гурченко, надо прощать и, засунув подальше свое «я», терпеть, терпеть и терпеть. На подобные жертвы способен только человек, который любит — бескорыстно и бесконечно. Именно так я и любила Люсю. Именно так ее любили и Елена Александровна, и Костя.
В доме все было подчинено Хозяйке, созданию для нее комфортных условий. Леля (так звали близкие Елену Александровну) с утра до ночи толклась на кухне, готовя любимые Люсины блюда: кнедлики из судака с тушеной свеклой, заваренный манкой куриный супчик, обжаренные с четырех сторон круглые сочные котлетки.
Готовила Елена Александровна изумительно и бросалась к плите, едва услышав, что Люся проголодалась или среди ночи вдруг захотела перекусить чем-то особенным. Леля никогда не жаловалась на усталость или недомогание, хотя при весе в сто пятьдесят килограммов и больном сердце кухонная работа была ей, конечно, в тягость.
Глядя на Костю, я не уставала поражаться: «И где Люся такого хорошего нашла?» Купервейс отдавал жене всего себя, растворялся в ней. Ладно бы сам при этом был каким-то бесталанным и ни на что, кроме служения и прислуживания, не годным! Но Бог наделил Костю редким аккомпаниаторским даром. Хороших пианистов много, аккомпаниаторы высокого класса — всегда наперечет.
У Гурченко и Купервейса был прекрасный тандем — и творческий, и личный. Он мог существовать долгие-долгие годы, если бы Люся мужа не унижала. Если бы не била постоянно по голове: «Не вылезай! Сиди в моей тени!» И Костя, боясь разгневать супругу, старался не вылезать. Он был кем-то вроде пажа или придворного-порученца в Люсиной свите. Словно кадр из кино, перед глазами встает картина: на гастролях в одном из периферийных городов мы совершаем «ревизию» местного универмага. Народ шныряет между прилавками. И тут в торговый зал вплывает Гурченко. Величественно, будто лебедь, движется мимо отделов и, не замедляя шага, не поворачивая головы, одним только боковым зрением выхватывает из наваленных горой рулонов с тканями что-то достойное себя. Негромко роняет шествующему на полметра позади Косте: «Синего штапеля в цветочек — два метра, серой шерсти в крупную полоску — пять.
Купи — и догоняй».
Другая картинка. В доме — праздничное застолье. Костя мечется из комнаты в кухню и, едва присев, вскакивает, перехватив недовольный взгляд жены: «Люся, что принести?»
Будучи Львом по гороскопу, жизнь Константин вел совсем не «львиную». Иногда, впрочем, его прорывало. Об одном таком случае Купервейс рассказал вашему журналу. Позволю себе его процитировать.
«Я заключил договор на несколько концертов в Тольятти. Музыканты на вокзале грузят аппаратуру, нам через пятнадцать минут выезжать в аэропорт. И вдруг Люся заявляет, что никуда не поедет.
— Почему?
— А не хочу! Ты договаривался — ты и езжай, выступай там со своим ансамблем. Если вас кто-то слушать будет.
— Все билеты проданы! Люди тебя видеть и слушать хотят.
— А-а-а, ты все-таки это понимаешь? Что меня, а не какого-то Костю Купервейса.
Тут я схватил не умолкавший ни на минуту во время нашей «беседы» телефон и запустил им в стену.
В глазах Люси мелькнул интерес:
— Что, восстание рабов? Взбунтовался?
— Да!!! — заорал я ей в лицо.
