Мы поженились. А брачной ночи все нет и нет: ни первой, ни второй, ни третьей. Тут уж я решила заявить свои права: «Друг мой, вы мне муж или не муж? Будьте любезны, наконец, стать моим мужем — я этого очень сильно хочу».
«Будем рожать! И точка!» — твердо заявил мой отец маме и решительно разорвал на мелкие кусочки направление на аборт. Когда мама забеременела в четвертый раз, врачи окрестили ее «старородящей». А семья у нас была не шибко обеспеченная, самая простая. Папа из рабочей династии: вслед за отцом и дедом всю жизнь на пермском мукомольном заводе.
Мама — там же. Уже подрастали два сына, а третий, Андрюша, умер, не дожив и до двух годиков, еще до моего рождения. В общем, взвесив все «за» и «против», мама отправилась в клинику избавляться от беременности. Отец, вернувшись со смены, бросился вдогонку и буквально снял ее со ступенек автобуса.
И вот на родильном кресле маме показали прехорошенькую девочку, то есть — меня: «Посмотрите, какая красавица, принцесса!» Мама начала истово креститься и бормотать: «Слава Богу, дочка, слава Богу, здоровая!» В атеистические семидесятые акушеры решили, что баба на радостях умом тронулась. Отец неделю был в счастливом запое. И только одному Богу известно, как благодарят его мои родители за то, что он уберег их от рокового шага.
Особенно теперь, когда я у них не единственная девочка, а просто — единственная. Так случилось, что ни Сережи, ни Васи уже нет с нами — болезнь сердца унесла обоих моих братьев. Но это было позже.
Росла я в большой дружной семье, затетешканной и затисканной в восемь рук. Сказала, что семья у нас простая, — исключительно в общепринятом социальном значении. На самом деле она не простая, а золотая. И даже больше того — прошедшим летом мы отметили ровно пятьдесят два года со дня рождения нашей семьи. Вот такие мы — Пермяковы из Перми.
Папа мой на все руки мастер: и чтец, и жнец, и на дуде игрец — никакого труда не гнушался, в том числе и женского, научил свою молодую жену и хозяйство вести, и стряпать. Его «фирменные» макароны с жареным луком — ням-м, пальчики оближешь!
— до сих пор мое любимое блюдо. Он и на заводе работал как вол, но уж если отдыхал на праздник — так всем стоять смирно, мало не покажется, гудел на всю катушку. Так, бывало, разгуляется, что мы с мамой у соседей укрывались до утра, от греха подальше. Утром отец ходит с виноватым видом сам не свой, тише воды, ниже травы, а никто и не думал обижаться — ну, как удары молнии, как гроза: прошла и нету. Никто после этого отца меньше не любил и уж тем паче меньше не уважал. Он по-прежнему хозяин в доме, его слово — закон. Такой нормальный домострой, но не в совковом негативном смысле, а в самом что ни на есть — превосходном.
Всеобщая любовь и внимание с четырех сторон непрерывно изливались на меня — младшенькую, единственную девочку, красавицу и принцессу.
С четырех сторон одни восторженные эпитеты: ты — наше солнышко, золотце, наш бриллиант, самая лучшая, самая умная, самая красивая. Я и была симпатичной девочкой с длинной русой косой, хоть и не худенькой, но никакие комплексы не могли дать сорняковых всходов на любовно удобренной моими родными почве — ни тогда, в детстве, ни сегодня. Света Пермякова всегда знала себе цену, была бойкой, спортивной, общительной и всегда — в центре внимания.
Помню, в пионерском лагере я со своим обостренным чувством справедливости бросилась на чью-то защиту и один мальчик прокричал вслед: «Ты посмотри-ка, толстая, а какая деловая!» Оп-па! Вот это заявление! Не было ни больно, ни обидно, напротив, я даже восприняла это как комплимент — так сильны были семейные прививки.
