«Меня попросили поговорить с одной особой. У нее были проблемы. Я приехал, в условленном месте ее не было. Я уже уходил. Прошел по мраморному глянцу к ступенькам, ведущим наверх к выходу. Несколько человек двигалось в разные стороны, воздух запоминал шаги, разговоры. Сзади что-то упало. Сухой звук, щелчок. Ухо различило его среди множества шумов. Я оглянулся: женщина возрастом около сорока, чуть нагнувшись, искала взглядом упавшую вещь. Я подумал, наверное, это помада или пудреница. Она почувствовала мой взгляд, выпрямилась, наши глаза встретились. У нее было огорченное лицо, как будто что-то случилось или должно случиться и она знала об этом. Глаза были красноватые — вот-вот заплачет. Я направился к ней. Я еще не был уверен, что это она. Был еще какой-то обрывок мысли о том, что вещь упала не потому, что выскользнула из рук или сумочки, а потому, что женщине совершенно не ясно, что делать дальше.
«Что вы ищете? — спросил я. — Помочь?» Она отстраненно кивнула, не улыбнувшись: «Мобильный упал». Я оглядел мрамор, вокруг было чисто. Взгляд мой наехал на колонну, я пошел к ней, нагнулся, так и есть — за ней лежала черная пластиковая коробочка. Я поднял, вернулся, протянул руку: «Пожалуйста». «Спасибо», — она взяла. «Работает?» — спросил я. Она понажимала на кнопки. Мотнула головой: «Нет». — «Можно мне?» Она протянула, я осмотрел. Никаких внешних повреждений. Вскрыл, вынул аккумулятор, вставил опять. Телефон заработал. «Реанимация прошла успешно». Она попыталась улыбнуться, не получилось. Я присмотрелся. У нее были голубые глаза, немного выцветшие, лицо довольно милое, волосы светлые, в мелких кудряшках. На ней было черное мешковатое платье. Однако при каком-то движении обозначилась хорошая фигура. Возможно, мешковатость продумана, или так получилось, но я подумал, что на самом деле ситуация лучше, чем кажется. Был еще треугольный вырез, открывавший основание шеи, я его игнорировал. Потому что были глаза. В глазах непонятно как — то ли сеткой морщинок, то ли особым кроем века, то ли тем, что глаза были большие, но, в общем, чем-то неизъяснимым — впечаталась история человека, который думал, что жизнь идет к лучшему, и вдруг понял, что все наоборот. Что именно с хорошего начинается, а кончается все очень плохо.
Что лучшее бывает в начале. Она что-то искала в сумочке, не могла найти, видимо, в сумочке этого не было. Я протянул ей бумажный платок, она кивнула с благодарностью. Я не знал, что сказать, но уже пожил достаточно, чтобы знать, что в этих случаях надо говорить что есть. «Я вижу, у вас неприятности, — произнес я, — и вы, наверное, та самая женщина, с которой у меня назначена встреча». — «Так это вы?» Я предложил: «Через дорогу — тихое кафе, сядем, поговорим». Она кивнула. Я пошел вперед, она за мной. Мы пришли, сели. Я заказал чаю. «Так что же произошло?» — спросил я. «Не знаю, с чего начать», — отвечала она. «С главного», — сказал я твердо. «Главное — это сын, — она помолчала, отпила чаю, — все так неожиданно случилось. Все было хорошо, вдруг вчера взорвался, накричал, нагрубил, говорил отвратительные вещи, ругался чуть не матом. Убежал, не ночевал дома. Звоню, он не отвечает. Пришла к его отцу, он тут работает, — она мотнула головой напротив, — просила помочь. Он позвонил, сын ответил ему. Я просила его поговорить с сыном, нельзя же так с матерью обращаться. Отец отказался, сказал, что ни о чем он говорить не будет, что это моя вина, что я, мол, ему не позволяла вмешиваться, хотела одна воспитать, вот ешь одна». Она приложила платок к глазам.
Я спросил: «Сколько вашему сыну?» — «Семнадцать». — «Вот вы говорили, что все было хорошо, вдруг он взорвался, но была же какая-то причина? Скажите, вам что-то не нравилось в нем? Одевался не так или носил не ту прическу». — «Да, да, эта мода, когда джинсами метут по асфальту, эти стоптанные края брюк, все мокрое по колено, отвратительно. Волосы эти на лицо. Но главное — стал плохо учиться, учителя жалуются». Глаза ее просохли: «Месяц назад возвращалась домой, смотрю, он сидит в компании с такими — не знаю, как и назвать, лица...» «Не шибко интеллигентные», — вставил я. «Очень не шибко, все курят, мат стоит, он с ними и курит, а он никогда не курил, ужас!» — «Вы, наверное, приказали, чтобы он немедленно шел домой». — «Естественно». — «А он?» — «Представьте, не шевельнулся». — «Представляю». — «Это меня возмутило. Как будто меня нет!» — «А когда он пришел — вы высказали ему это». — «Разумеется». — «И накричали?» — «В общем, да». «А вчера, — спросил я, — ведь не сразу же он начал повышать голос?» — «Я просила его вытащить наушники из ушей и послушать мать, взяться за ум, исправить оценки, постричься и, наконец, прилично одеться». — «Вместо того чтобы все это сделать, он стал кричать». — «Именно! Кричал так, что... — глаза ее увлажнились. — Просто у него нет сердца — так с матерью обращаться...» «Понимаю, — сказал я, — это больно.
Но...» — «Вы считаете, что не должна была ему это говорить?» — «Вы имеете право говорить все, что вы считаете нужным». Она кивнула, соглашаясь. Я продолжил: «Но вы должны говорить так, чтобы вас услышали. А для этого надо говорить тихо. Когда вы кричите — это не туда ложится. Не на тот слой. Крик с криком сопрягается. Если на вас закричать, вы тем же ответите. Кричат от личного, от своего, крик показывает, что в данный момент человеку интересен только он сам. И это не способствует диалогу». — «Что же делать?» — «Надо чуть-чуть потерпеть, дать волне пройти, не провоцировать. Подумать о главном, о том, например, что сын жив, а не наоборот». У нее округлились глаза. Она вздрогнула и побледнела: «Боже, вы меня пугаете». — «Вот видите, что есть самое главное. Перед этим все отступает на второй план. Всё пустяки по сравнению с этим. Когда ребенок на вас кричит, у него уже нет сердца, а может быть, еще нет, но всегда есть путь к сердцу». — «Что вы имеете в виду?» — «Это не ново, не я придумал. Вы ведь любите сына?» — «Люблю». — «Это и есть путь. Всякое слово надо от любви начинать. Пока не ощутите любви, не говорите ничего. Тут память нужна, ежедневно себе напоминать: сначала наполнить сердце любовью к ребенку. Думайте только об этом. Что он с вами, что это — счастье. Тогда и слова найдутся, если еще нужны будут слова, и все устроится».
На правой руке нашей героини линия ребенка выделена желтым (рис.
4). Небольшие прямоугольные образования (рис. 4, красный) — выражение дурной компании, в которую попадает ребенок. Если прямоугольнички, как в нашем примере, только примыкают к линии сбоку, то есть не стоят на линии, не ломают, не сдвигают, не прекращают ее, то это трактуется благоприятно: дурные влияния будут преодолены.
