– Вася, почему вас называют театральным панком? Не надоела вам такая трактовка?
– Да я уже согласился с ней на самом деле. Буквально на днях у нас был панк-концерт. Сейчас я ставлю «Гамлета» – и четвертый акт будет полностью из такого панка. Будут играть мои друзья «Союз озверелых», группа Егора Федоричева. Почему панк? Я стал панком в театральном направлении, потому что мне стало все равно, как и что ставят в других театрах: захотелось делать самому, с друзьями и где цензурой я являюсь себе сам. И из этого возникла такая свобода, такой панк! Но это сложный момент, честно говоря, – быть цензурой самому себе. Я же все равно буду делать то, что считаю нужным. И из этого получается панк.
– Вы считаете себя бунтарем?
– В какой-то степени. Как бы для общего понимания: какие-то вещи у меня получается делать хорошо, и я просто остановиться не могу. Постоянно действую, и из-за этого какое-то, видимо, бунтарство и происходит.
– Как вы вообще пришли к искусству? С детства мечтали или жизнь вывела на театр?
– Рос мальчик во Владивостоке, в пять лет вышел в каком-то спектакле играть – и все завертелось. С отцом отношения немного ухудшились, он хотел, чтобы я стал военным, как он. Режиссура меня уже потом зацепила. Я поначалу просто не понимал, что это такое. А сейчас могу сказать, что меня всегда тянуло к ней. Все время в нашей театральной студии ставил какие-то сценки на любую тему, которая меня трогает. Влюбился в девочку – мне хочется об этом поговорить со зрителем, и я ставлю этюд…
«Я все равно буду делать то, что считаю нужным. И из этого получается панк»
– Как случился в вашей жизни ГИТИС?
– После Владивостока я жил еще в Вятских Полянах, небольшом городке под Казанью. В местной театральной студии им. Калягина узнал, что такое ГИТИС, и поехал поступать. Правда, не особо был подготовлен: какие-то мои стихи, проза – что-то невнятное. Но у моих мастеров Евгения Борисовича Каменьковича, Дмитрия Анатольевича Крымова и Геннадия Геннадьевича Назарова – классный метод. Они, набирая людей, ведут их от начала до конца. Надо понимать, что в любой другой мастерской, в любом другом вузе меня бы сто процентов выгнали за мои выходки – а они не выгоняют. Верят. Я тоже так стараюсь делать, если уж дал шанс.
– Что вам вообще дала учеба в ГИТИСе?
– Дружбу, людей дала. Научила ничего не бояться и доводить дела до конца.
– Вы не раз говорили в интервью, что во время учебы готовились очутиться на дне…
– Меня до сих пор туда тянет. Друзья постоянно говорят: да мы придем, Вась, к тебе, даже если это будет просто подвал. Или о театре размышляем. «А давайте почитаем стихи?» – «А давайте!» Я говорю: «А может, на морозе? Где-нибудь канализацию откроем, залезем туда, почитаем…» Ребята, которые работают в театре, говорят: да мы, кажется, уже от этого отошли… А меня как бы до сих пор тянет это исследовать почему-то. Еще в ГИТИСе ушел жить на улицу, потому что всё мне казалось каким-то фабричным, не настоящим. Я хотел от этого избавиться ради чего-то живого. Потому что театр я складываю, скорее, из ситуации, и их становится как-то больше, что ли.
«Учеба в ГИТИСе научила ничего не бояться и доводить дела до конца»
– Как вы создавали свой экспериментальный театр?
– Когда бродяжничал и лазил по «заброшкам», представлял: вот здесь может быть театр, а здесь – не может. Просто смотрел для себя… Потому что для режиссера самое главное – это свобода. В традиционных государственных театрах мне ее не хватает. В заброшенном здании я часто чувствую и одиночество, которого мне не хватает. И размах мыслей и идей в «заброшках» тоже часто чувствую. Вот надо, чтобы тут горела бочка, – пусть горит.
– Надо рояль – пусть рояль (полыхающий инструмент – часть спектакля Березина «Богадельня» – Прим. ред.)…
– Да.
– Сколько роялей вы сожгли?
– Штук пять-шесть, может больше.
– И как в итоге получился театр?
– Я что-то репетировал с ребятами, которые поступают: начал готовить их на «заброшке». Мы там убрали, сделали выставку – ну и как-то потихоньку начали играть. Посмотрел я на это все… Понял, что после ГИТИСа могу уйти в стоп. А мне нужно постоянно расти, иначе неинтересно становится жить. Вот и начал весь материал выпускать в заброшенных зданиях. Понял, что да, интересно поговорить с бомжами о тибетской книге мертвых, мне кажется, это им важно, они ж на грани смерти все время. А спектакль оказался важнее мне самому.
– Что-нибудь классическое можно будет у вас увидеть, пусть и в неожиданном прочтении?
– Ну, сейчас «Гамлет». Я вообще по классике пошел: «Гамлет», «Антигона», «Три сестры», «Чайка».
– В вашем театре есть традиции, приметы, правила?
– Да. Не пить, не употреблять наркотики, не опаздывать. Сам стараюсь приходить чуть ли не за час. Быть готовым к новому. И самое главное правило – доверять друг другу. Артист может как угодно косячить, но когда я ему доверяю, то это уже моя ответственность. Актеров мы набираем по-своему. У нас нет такого, чтобы кто-то был только актером. У нас, наверное, не актеры, а грузчики, уборщики, SMM – и это все поделено друг между другом. А если к нам попадает человек, который не помогает устраивать быт какой-то, то он исчезает... Это самый настоящий кастинг, потому что брать я стараюсь вообще всех. А у нас в театре, как в семье, мне кажется. И мы всегда друг друга поддерживаем во всем.
– Вы можете порассуждать, что хорошего нас ждет в ближайшие 10-20-30 лет в театре?
– Ну, рано или поздно, мне дадут театр. Не заброшенный. Я надеюсь, в будущем останется главное – то, что мы тянемся за живым. Хотя и возникнут ситуации с роботами, они уже выходят на сцену. Правда, не у нас, в Японии. То есть придут новые технологии. Но ситуация дна, думаю, останется. Для любого человека, ищущего дно, оно будет таким же. И еще я надеюсь, что всем артистам будут платить хорошую зарплату, всех обеспечат жильем, чтобы этот весь быт был налажен. Это уже и сейчас происходит, но через 10-20 лет обещаю каждому артисту, с кем работаю, по квартире дать.
– А у каждого режиссера будет свой театр?
– Обязательно. Думаю, будет очень много сайнс-артов, именно научных исследований, и открытия будут делать именно через театр в науке, когда нейронные частицы будут в живом моменте… В этом направлении точно будет какой-то прорыв. Но ставлю я на простые коммуникативные вещи: на то, что любовь останется, например.
«В будущем будет очень много сайнс-артов, именно научных исследований, и открытия будут делать именно через театр в науке»
– Кино вас интересует? Делаете что-то уже?
– Что-то я снимал на маленькую публику. Короткометражки. Но надеюсь, что полный метр, сериал тоже сниму.
– Что вам нравится из того, что сейчас есть в кино?
– Фильмы про зомби, про апокалипсис. Южнокорейское кино люблю. Еще до «Игры в кальмаров» любил. Мне нравится их техника, то, как они существуют в кадре, как ведут мысль...
– А из того, что наши кинематографисты сейчас делают?
– Нравится, как Найшуллер снимает. И документальные фильмы люблю. Мне вообще кажется, что они – это лучшее сейчас в России кино. Я вижу классную историю, вижу, как пересекаются судьбы, боль какую-то… Вот Расторгуев, конечно нравится и его фильм про Чечню («Чистый четверг» – Прим. ред.) – черно-белый, документальный, и это настолько круто сделано! Да мне даже просто о каком-то заводе посмотреть – как там сварщики что-то сваривают – интересно. Про реальную жизнь. Меня почему-то это цепляет. А если не цепляет, я лучше про зомби посмотрю.
