Одни люди сами режиссируют свою жизнь, другие играют отведенную им кем-то роль. Актер, режиссер и педагог Всеволод Шиловский — из первой категории. «Свою судьбу я с самого раннего детства делал сам. И студентов своих, и сыновей всегда приучал к этому, потому что убежден: мужчина обязан строить собственную жизнь самостоятельно, без чьего бы то ни было вмешательства», — говорит Всеволод Николаевич накануне своего 70-летия.
— Всеволод Николаевич, у вас за плечами почти 50-летний преподавательский стаж, более 100 ролей в кино, множество теле- и киноработ, где вы выступали в качестве режиссера…
А личную жизнь строили по принципам какой из ваших трех профессий: актерской, режиссерской или педагогической?
— Действительно, в профессии я — «трехстволка», но в жизни, отдельной от работы, — только режиссер, все сам режиссировал. С самого раннего возраста привык принимать решения самостоятельно. Например, стать актером решил в три (!) года, как бы нагло ни звучало такое заявление. Но я точно помню, что именно тогда твердо сообщил об этом маме. Так же, как, перейдя в третий класс, сказал ей: «Мам, я учусь для себя, и ты забудь про школу, вообще не думай о ней». В результате мама пришла туда только один раз — на выпускной вечер… Детство у меня было типичное для людей моего возраста.
Война, эвакуация, возвращение в Москву… Нет, были еще и довоенные события, связанные с отцом, о которых я знаю, конечно, только по рассказам мамы. Папа мой возглавлял крупное авиационное предприятие. Человек был яркий, неординарный, талантливый. Диапазон образования неслабый: Московская консерватория по классу композиции и Военно-воздушная академия имени Жуковского. Свободно владел четырьмя языками, грассировал, был красив, удивительно артистичен. Играть мог на любом инструменте, даже на пиле. Его отец, Владимир Константинович Шиловский, коннозаводчик, владел театром в Малаховке, во время пожара погиб вместе со своим театром. Мама — графиня Елизавета Сергеевна Шереметева — побеждала на конкурсах красоты в Париже… При таком родстве мой отец в сталинские времена уцелел чудом.
Однажды его друзья, а это были первые Герои Советского Союза Громов, Водопьянов и Молоков, пришли к нам домой, сообщили папе о том, что подписан приказ о его аресте, убедили немедленно собрать необходимые вещи и уезжать. Отъезд был подготовлен. Отца посадили в автомобиль и проводили до самолета, отправляющегося в Якутию, в порт Тикси — там он уже был назначен на должность начальника этой бухты… Той же ночью за папой пришли сотрудники НКВД, но он был уже недосягаем, практически на краю земли, дальше сослать было невозможно. Как только началась война, отец добровольцем пошел на фронт. Там у него началась другая личная биография. Когда вернулся, очень переживал по поводу сложившейся двойственной ситуации, хотел вновь наладить отношения с мамой, но она была бескомпромиссна.
Из моей жизни папа все-таки не исчез — мы с ним поддерживали отношения, периодически общались, переписывались.
Однако поднимала меня мама одна — как говорится, с кровушкой, из последних сил. Работала заведующей инструментальным цехом на авиамоторном заводе, который во время войны был эвакуирован в Казань. Плыли туда на баржах ночами, а днем прятались, спасаясь от бомбежек. Еще вспоминается, как провалился на барже в глубокий люк — летел метров, наверное, десять. Помню ощущение полета и то, как вдруг очутился словно в люльке, — оказывается, матрос случайно подставил свой бушлат и чудом спас меня, 3-летнего... Жили мы в Казани в сарайчике из фанеры, в 12-метровой комнате, разделенной простыней на две семьи. Рядом — лагерь с заключенными. Начальник этого заведения, в моем представлении хороший, добрый дядька, почему-то меня очень полюбил, все баловал чем-то…
Когда вернулись в Москву, мама отдала меня в детский сад-пятидневку, поскольку сама практически неделями не выходила с завода, вкалывала там вместе со всеми — для фронта, для победы.
Бывало, приносила домой конфеты «Раковые шейки». Я брал штучку и начинал облизывать — медленно, осторожно, чтобы это счастье продлилось как можно дольше, под такое удовольствие мог целый чайник с кипятком опорожнить. А однажды, по случаю какого-то праздника, мама за огромные деньги купила на толкучке целую буханку хлеба. Я еле дотерпел до вечера. Мы вскипятили чай, чинно уселись за столом, мама подстелила под хлеб чистую салфеточку — чтоб ни крошки не потерять.
Стала разрезать, и… посыпались опилки — это оказался муляж. Никогда больше — ни до, ни после — не видел, чтобы мама так горько и безутешно плакала. Вообще не видел, чтобы она плакала. Мама — очень сильный человек. Помню, регулярно ходила сдавать кровь раненым фронтовикам, хотя сама выбивалась из последних сил. Когда с фронта в отпуск приехал отец и я рассказал ему об этом, он очень расстроился и сильно ругал маму. Приезд папы конечно же был событийным — он привез множество вкусных гостинцев, но больше всего меня потряс мед в бочонке. Не мог оторваться от этого лакомства. В результате так объелся, что тяжело заболел... Вообще болел очень много — мало того что был дистрофиком, так еще и перенес, кажется, все существующие детские болезни. Но никогда не ныл, никакого повышенного внимания к себе не терпел.
Вот щенок же ведь был совсем, но допустить, чтобы меня жалели, не хотел ни в коем случае. И сыновья у меня такой же закалки, особенно младший, Пашка. Тот всегда болел мужественно. Даже напоровшись виском на гвоздь, не пикнул. Ни по дороге в больницу, ни перед операцией, ни после, хотя совсем шкет был. Хирург тогда сказал: «Ну у вас и мальчик...»
Очень рано я понял, что жизнь — штука жесткая, а в мальчишеском коллективе царят особенно жестокие порядки. Все вопросы решаются без жалости и снисхождения. Победителем может стать только сильнейший, а я, тщедушный дистрофик, был слабее всех. При этом самолюбие обостренное, да еще стремление к лидерству зашкаливает. Мне стало ясно: надо что-то делать. Решил всерьез заняться спортом. Пошел в бассейн.
Тренер, проходившая мимо со своей группой, бросила на меня взгляд и сказала как отрезала: «Дистрофиков не принимаем». Другой от обиды и унижения, может, вообще никогда больше не перешагнул бы порог бассейна, а я — наоборот. Стал приходить в спорткомплекс каждый день, как на службу. Через две недели тренер не выдержала и взяла меня в группу. Тренировался я до изнеможения, до судорог, зато через полгода получил первый юношеский разряд. А как только это свершилось — ушел. Из мести, чтобы «они» жалели о моем уходе. И рванул в конькобежный спорт. Заболел этим делом, стал заниматься самозабвенно, вошел даже в сборную Москвы. Но тут увидел гения — Харлампиева, создателя самбо, и… пропал. Оказалось, что попасть к нему в секцию совсем легко. Я вошел, и он со словами «Ребята, повозитесь» сразу поставил меня в бой с разрядником.
Несколько дней после этого поединка я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, даже в школу не ходил. Все тело было синего цвета. Как потом оказалось, это была проверка на прочность: вернешься после этого на занятия — значит, ты спортсмен, будешь заниматься. Я вернулся. А через несколько месяцев на соревнованиях меня опять поставили в поединок с тем самым парнем. Вот тогда я отплатил ему по полной. Он и просил меня, и кричал, и хлопал себя по бедру — так положено, если боец признает, что проиграл, но я не выпускал его, вцепился мертвой хваткой. Еле-еле тренер оторвал. Ну и всыпал мне, конечно, будь здоров как… Вот так и завоевывал лидерство. И это если не считать бесконечных проверок на «настоящего мужчину», которые мы, мальчишки, постоянно устраивали. Например, используя карбид, организуем взрыв, и чем сильнее взрывается, чем спокойнее ты отбегаешь, тем тебя больше уважают.
А то соревновались так: кто сумеет перебежать рельсы наиболее близко перед идущим трамваем. Или «ловили» трамвай на ходу, вскакивая в него, уцепившись за поручень.
— Кажется, авторитет в мальчишеской среде утверждается победами не только в спортивных состязаниях и уличных забавах. Вроде бы надо лидировать еще и в покорении девичьих сердец. Как у вас обстояли дела на этом фронте?
— Нормально. Меня называли «первый любовник Сталинского района». Правда, не по той причине, о которой вы могли бы подумать. В драмкружке Дворца пионеров в спектаклях «Плутни Скапена» и «В добрый час» я играл героев-любовников, и все девчонки Измайлова специально приходили «на Севу Шиловского». А я был влюблен во всех, у кого были длинные косы.
И за всеми ухаживал. Свидания назначал, в кино водил, мороженым угощал — специально копил деньги на все это. Я вообще натура влюбчивая, поэтому пассии мои постоянно менялись. Особенно много влюбленностей было в пионерлагерях, причем в каждую смену — новая симпатия. А это значит, что к той девочке уже никто не смел подойти, потому что Севка — первый. А я и правда лидировал во всем: одновременно председатель совета и отряда, и дружины, и физорг, и в сборной лагеря по футболу, и чтец, и певец, и танцор... Вообще отношение к девчонкам было очень трогательное. Если что — на защиту бросался как оголтелый. Однажды парень из параллельного класса обидел мою одноклассницу. Мы с ним сцепились, но в школе нас разняли, и он, уходя, пригрозил: «Ты теперь только сунься на каток!» Ну, мы с моим другом Горюновым (он сейчас геолог, и мы до сих пор дружим) и сунулись.
И оказались вдвоем против человек пятнадцати. Изметелили нас по первое число. Лиц не было вообще — сплошные синяки и кровоподтеки. Мама, когда утром увидела, просто ахнула. Но я, как обычно, сказал: «А чего такого, мам, не переживай, все нормально». Короче говоря, приходим мы с Горюновым в школу, заходим в соседний класс и при всех, открыто, обрабатываем тех, кто накануне разбирался с нами. Они тут же бегут к родителям, и те немедленно приходят к директору — с жалобой на нас. Но когда мы заходим в директорский кабинет, все взрослые, увидев наши лица, приходят в ужас, а потом извиняются за своих детей и даже говорят что-то уважительное по поводу нашей мужественности — мы же не ныли и не жаловались. Вот так отстаивалась девчоночья честь и закалялся характер.
Хотя характер, я говорил уже, был всегда. И чудовищная сила воли, и фанатичное отношение ко всему, что я делал и делаю.
Вот, скажем, я был беззаветно влюблен в Московский художественный театр и поступать хотел только в Школу-студию МХАТ. Пошел туда, когда учился еще в 9-м классе. Чтобы стать выше ростом, срезал верх с маминых туфель, а подошвы с каблучками засунул в свои ботинки — как супинаторы. После прослушивания меня сразу направили на второй тур, за ним — на третий, после чего попросили документы. А вот их-то у меня, девятиклассника, и не было. На этом поступление закончилось, но мною был сделан вывод: я великий талант. Когда уже после 10-го класса я с гордо поднятой головой вновь явился в это же учебное заведение, тот самый педагог, который прослушивал меня в прошлом году, сказал: «В вас нет ничего живого!»
И не допустил ни на один тур. Убитый горем, буквально уничтоженный, я вернулся домой и на страничке откидного календаря с датой 12 июня 1956 года сделал запись: «Первый удар жизни…» Потом всю ночь бесцельно бродил по Москве, а с утра пришел к маме на завод. Она меня проводила в отдел кадров, где я тут же был зачислен слесарем. Едва начав работать, организовал заводскую газету, кружок самодеятельности. А параллельно поступил в драматическую студию, которую в Доме учителя вел знаменитый МХАТовец Владимир Николаевич Богомолов. И никакие попытки мамы убедить меня в том, что надо поступать в нормальный технический вуз и оставить затею с артистической карьерой, действия не возымели. Я твердил как заведенный: «Все равно буду артистом!» Весной, за несколько дней до начала прослушивания в Школе-студии МХАТ, пришла повестка в армию, и я вынужден был отнести документы в военкомат.
Но тут же побежал в райком комсомола, нашел там какого-то начальника и стал умолять: «Пожалуйста, помогите мне на несколько дней забрать документы. Если поступлю, то все нормально — в Школе-студии есть военная кафедра, а если не получится — сам принесу обратно». Мне пошли навстречу — выдали все бумаги под расписку. Возвращать их не пришлось: меня зачислили.
Учителя все были фантастические — помимо того, что давали нам знания профессиональные, они учили нас думать, анализировать, работать, вообще учили жизни. Сам процесс учебы мне нравился очень, и все, что задавали, я делал в большем объеме, чем остальные: если однокурсники приносили один этюд, то Шиловский — десять.
К экзаменам всегда готов был так, что мне на них ни фига не надо было делать — ни шпоры готовить, ни хитрости какие-то применять. Просто приходил, сдавал и получал свое «отл.». Конечно, были в студенческие годы и романы, и влюбленности, и переживания, и расставания, но все равно все это происходило как-то эпизодически, поскольку времени на эти дела практически не оставалось. Тем не менее образовалась своеобразная примета — перед особенно трудным экзаменом, чтобы наверняка сдать его на пятерку, мне обязательно надо было сходить на два свидания. Студенты даже ставили на меня — сработает или не сработает. Срабатывало всегда, а вот у других последователей моего приема — с точностью до наоборот. В результате я заработал красный диплом — маме на радость… После окончания мне предложили работать во МХАТе и параллельно остаться педагогом в Школе-студии.
Конечно же я согласился, хотя приглашения получил еще из пяти театров. С какими же масштабными личностями мне довелось оказаться рядом! Грибов, Яншин, Андровская, Ливанов, Станицын, Степанова, Массальский, Еланская, Тарасова… При том, что они имели всемирную славу и по-настоящему были великими гениями, общались с такими, как, например, я, совершенно нормально. Никогда не вели себя так, как сейчас многие актеры: едва лицо становится чуть-чуть известным, как что-то начинает происходить в голове. У тех гениев ничего не происходило. Вот вам пример. Я, тогда уже став режиссером, но все равно еще совсем молодой птенец, репетирую с ними, ну, скажем, «На всякого мудреца довольно простоты» или «Сладкоголосую птицу юности».
Так они, знаменитые мхатовские старики, слушают меня, как студенты, — не перечат, не насмехаются, а, наоборот, точно отрабатывают все мои пожелания. Они со всеми людьми общались без тени высокомерия, предельно уважительно. И поступки благородные совершать умели. Хлопотали, например, о том, чтобы мне, ну совсем же еще пацану, а по их словам, «юному дарованию», предоставили комнату в общежитии — дабы я не тратил времени на дорогу в театр. Потом выхлопотали для меня флигель на даче МХАТа в Серебряном Бору, чтобы я там жил летом. А позже театр выделил мне трехкомнатную квартиру в новом доме около Курского вокзала. Я был счастливейшим из смертных. Разумеется, все это дорогого стоит, такое не забывается... Я ни секунды не сомневался в том, что судьба моя связана с МХАТом навсегда, но все повернулось иначе. Когда театр разделился, для меня он перестал существовать.
Я не понимал этого раздела. Как это — два Художественных театра? А две Москвы могут быть, два храма Василия Блаженного? А каждого из нас надвое разделить можно? Мы же умрем... В общем, я резко ушел в кино, куда меня давно звали. Во время раздела театра буквально похулиганил — за два отпускных месяца снял фильм «Миллион в брачной корзине». А когда МХАТ окончательно раздвоился, сразу же уехал в Одессу — снимать «Избранника судьбы» по Бернарду Шоу. В одном из наших с женой телефонных переговоров Наташа мне сказала: «Я забрала из театра твою трудовую книжку». Я ответил: «Спасибо…» Так что, как видите, в кино я оказался от безысходности. Но не пропал — и сам снимал очень много, и меня достаточно снимали. И сейчас ничего не изменилось.
— До той поры, пока вы не стали работать, вас тянула мама или вы как-то подрабатывали?
— Нет, все держалось только на маме. Весь период моей учебы она вкалывала буквально одержимо, чтобы только подзаработать для меня денег. Гордилась мной так, что передать невозможно, иногда просто зашкаливало. Я смущался, ершился от этого: «Мать, ну кончай, что ты...» А она опять за свое: Севочка у меня такой, Севочка сякой, свет мой в окошке! Когда я жил в общежитии, еду нам готовила на всех, точнее, для меня, но в таких количествах, что нам всем хватало. Мама всю себя — полностью, без остатка — отдавала мне. Даже замуж из-за меня не вышла — как можно, не дай Бог, Севочке человек не понравится. А ведь красотка была, мужчины, я видел, к ней тянулись. Но куда им было со мной тягаться... Как только я окончил институт, у нее случился тяжелейший сердечный приступ.
Ночью я стоял во дворе, ждал «скорую помощь» и неуклюже молился — просил Бога спасти маму. К счастью, мольбы мои были услышаны, маму подлечили, но как только это произошло, я ей сказал: «Со своего завода уходи. Совсем. Навсегда». Она сопротивлялась, говорила, что без нее там все остановится, потому что от ее работы зависит выполнение плана цехов. Но я был непреклонен и заставил маму оформить пенсию. Что это означало для меня? Только одно — нужно начинать вкалывать. В кино я не снимался принципиально — из-за абсолютной преданности театру. Но зато были телевидение и радио, плюс ведение концертов. Вот там и крутился.
— Как скоро к заботам о маме прибавились семейные хлопоты?
— Первый раз я женился в 26 лет на актрисе Евгении Ураловой. Был уверен, что этот брак у меня будет единственным и на всю жизнь. Но не сложилось — мы с Женей оказались очень разными людьми. Второй раз попытался создать семью тоже с актрисой, и тоже неудачно. Однако благодаря союзу с Ниной у меня родился первый сын, которого я всей душой люблю и на которого потратил очень много сил. Хотя пробивался в жизни парень сам. Он очень рано начал писать сценарии, некоторые из них привлекали внимание режиссеров, их брали в работу. Даже Марк Захаров заинтересовался и доверил Илье поставить спектакль в своем театре на Малой сцене. Один сценарий у сына купил Голливуд. А однажды произошло то, что в реальной жизни по логике произойти не может. Один знакомый продюсер просит меня прочитать сценарий. Я начинаю просматривать, вчитываюсь и понимаю, что просто не могу оторваться — настолько талантливо он написан.
Звоню продюсеру и говорю: «Беру и сразу же буду ставить спектакль. Потрясающий драматург». На следующий день раздается звонок: «Пап, это Илья. Хочу тебе сказать, что этот сценарий написал я…» На какое-то время Илья уехал в Америку, потом вернулся, женился. Сейчас он и драматург, и режиссер, снял фильм «Нас не догонишь». У него чудная семья: жена Светлана и очаровательная 15-летняя дочка Аглая, которая оканчивает спецшколу с музыкальным уклоном, танцует, поет, играет на флейте. Собирается поступать в театральное училище и готовится к поступлению одержимо. «Я буду актрисой» — и все! Фанатка, абсолютно такая же, как дедушка. Да и другую мою внучку, дочку Павла — красавицу Дашу, тоже, кажется, ведет в этом же направлении.
Хотя с уверенностью это сказать трудно — ей еще только 9 лет.
— Как же все-таки вы в свое время решились на третий брак? И, кстати, где встретили свою нынешнею супругу Наталью Киприяновну Цехановскую — в прошлом талантливую арфистку?
— В Наташу я влюбился с ходу, а случилось это в Сочи. Мы с друзьями отдыхали там в санатории «Актер». В это время в город приезжает симфонический оркестр под управлением Светланова. А одна девчонка из нашей компании, Наташа, оказывается подругой арфистки этого оркестра, тоже Наташи. И та приходит к нам в гости из своей гостиницы. Вижу, девушка просто очаровательная: волосы золотистые, глаза распахнутые, и говорю «нашей» Наташе: «Я эту Наташку беру». Она: «Ты смотри, только если у тебя с ней все будет серьезно...»
— «Конечно». Тогда я уже был свободен от брачных уз и начал штурмовать барышню — свидания назначал, в рестораны водил, на концерты их напрашивался, короче, проходу не давал. В то, что я режиссер и актер, Наталья почему-то никак не верила, думала, что разыгрываю ее. Она со своим оркестром постоянно гастролировала и моих мхатовских работ — ни актерских, ни режиссерских — не видела, а в кино я тогда не снимался. Зато делал фильмы для телевидения. Один из них — 17-серийный телеспектакль «День за днем», поставленный по сценарию Михаила Анчарова, стал очень популярным, и в этот период его как раз показывали по телевизору. И вот я повел Наташу в холл нашего корпуса, буквально принудительно усадил перед телевизором и заставил прочитать титры. А в них написано: «Режиссер- постановщик — Всеволод Шиловский».
Правда, очень мелким шрифтом. Конечно, она была поражена… А вскоре и сама меня поразила. Из Сочи Наташа уезжала первая, и когда мы прощались, я в шутку сказал: «Прилечу в Москву — встречай!» Прилетаю, а она действительно встречает в аэропорту, да еще за рулем собственного автомобиля… Вот так у нас все и закрутилось. Потом поженились, родился Пашка, и пошла моя третья семейная жизнь. Вот только, в отличие от первых двух, она оказалась по-настоящему семейной, не зря же длится уже 34 года. Конечно, в ней всякое бывает, при моем-то отвратительном характере. К сожалению, я ужасно вспыльчив, и тут уж ничего не поделаешь. Чуть что — кричу. Всем достается по полной. Кто бы передо мной ни был — не смотрю ни на ранги, ни на лица. Разумеется, и домашние получают сполна. Понятно, что для Натальи такие эпизоды не сахар, но она мудрая, все понимает правильно.
Что интересно, у нашего сына Паши (он на 4 года младше Ильи) характер совершенно отличный от моего. Он необычайно выдержанный человек, закрытый, все эмоции и переживания носит в себе, никогда не подаст виду, что происходит у него в душе. Очень сильная и самостоятельная личность. Лидер, трудоголик. И это все проявлялось в нем с раннего детства. Вот тут мы с Пашкой схожи. Сын сам, без нашей с Наташей помощи, поступил на экономический факультет ВГИКа, параллельно работал на какой-то серьезной фирме. Три курса проучился, четвертый сдал экстерном и поехал продолжать образование в Америку — на собственные, заработанные деньги. Сейчас он бизнесмен, владелец крупной фирмы, связанной с кинопрокатом и рекламой. Создал прекрасную семью — они с женой Милой и Дашкой души друг в друге не чают.
И я очень рад тому, что и с Ильей у них сложились замечательные, дружеские отношения.
— Всеволод Николаевич, извините за нескромный вопрос, а не мешает ли семейной жизни ваша влюбчивость?
— Нет, не мешает. И я не понимаю тех мужиков, которые в зрелом возрасте вдруг начинают жениться на молодых, разрушая свои многолетние союзы. Как правило, кончается это плачевно, потому что физическое свое состояние не изменишь никакими ухищрениями, никому еще не удавалось преодолеть законы физики. А что касается влюбчивости, так тут все просто. (С хитринкой.) Ленина надо читать. «Конспирация, конспирация и еще раз конспирация», — говорил Владимир Ильич. Вот и вся хитрость, вот и вакцина от ревности. Так что волны моих влюбленностей до моих домашних просто никогда не доходят, не касаются их, не трогают.
Очевидно, я умею вести себя правильно, по-мужски. К тому же Наташа прекрасно знает, что для меня семья — это Эверест, а все остальное — так, ниже по склонам...
