Все музыканты рано или поздно уходят от первых продюсеров. К Земфире я относился как к талантливому ребенку, но понимал, что когда-нибудь она выпорхнет из гнезда. А вот расставание с Ильей Лагутенко стало ударом. Мы были друзьями с детства, и я не представлял, что он способен меня предать..
Меломаном я был с пяти лет и в школе участвовал в круговороте винила по Владивостоку: юные любители музыки обменивались дефицитными пластинками. Я вставал в шесть утра, чтобы успеть до уроков на пару таких встреч в разных концах города. Обычно винилы давали на день — переписать дома на бобины. Но однажды в руках оказался заветный Deep Purple, хозяин которого уступил мне пластинку всего на час. Домой я не успевал, и друг подсказал ближайший адрес парня, у которого имелся музыкальный комбайн для перезаписи...
Дверь открыл мальчишка с взъерошенной прической, широко улыбнулся: «Пожалуйста, только и мне копию сделай». Пока я возился с техникой, Илья (а это был именно он) удалился в другую комнату, из которой доносился оживленный разговор и гитарные аккорды... Я не выдержал и сунул туда любопытный нос: человек пять мальчишек устроили что-то вроде репетиции. В одном из них я признал одноклассника, Лагутенко же учился на класс младше — в седьмом. «У нас группа, «Бонни Пи» называется», — с детской гордостью сообщил Илья. И тут же принялся солировать на каком-то вымышленном языке: в нашей школе преподавали китайский, так что песня исполнялась на псевдоанглийском. Чаще других Лагутенко выкрикивал одно странное слово: «Наркотикер! Наркотикер!»
— А что, вы на русском не поете? — спросил я.
— У нас нет поэтов, — услышал в ответ.
Буквально назавтра я принес свой первый текст про звездочета... А раз группа сменила репертуар, мы с ребятами решили придумать и новое название, перебирали разные варианты: «Панк-рок бульдог», «Шок»... А потом по телевизору показали советский мультик про Муми-Тролля, и мы, встретившись на перемене, единогласно его присвоили. Это был день рождения Лагутенко, который совпал с рождением бренда. На дворе стоял 1983 год, а окончание «й» добавилось только в девяностом, когда мы решили возродить группу. Илья сомневался в нашем успехе и сказал тогда: «Какие же мы «Муми»? Мы уже мумии!»
До этого мы с Ильей не общались несколько лет — первый раз наша дружба прервалась перед армией, когда Лагутенко имел наглость целоваться в подъезде с моей девушкой. Хотя казалось, ничто не могло разрушить наш мальчишечий бенд.
...Новый год мы встречали всем составом группы у Ильи дома: крутили пластинки, играли. Его мама могла зайти в комнату и со словами: «Что за фигню вы тут слушаете?» — вручить кассету Scorpions. Представляете? А дедушка Лагутенко показывал кино на проекторе, где он танцевал на рояле. При том, что был солидным ректором университета! Они с мамой растили Илью вдвоем, отца он не помнил — тот скончался после неудачной операции аппендицита. И дедушка при случае старался побаловать внука: как-то втайне от мамы сунул ему восемьдесят рублей на новую пластинку Nazareth... Спустя годы, во время записи клипа «Утекай», Лагутенко неожиданно позвонили, и он сообщил мне: «Все... Дед умер». Илья не попросил сделать паузу, но лично я всегда вижу тот момент в клипе, после которого его глаза потускнели...
В маму Ильи я совершенно влюбился: красавица, работница ателье мод — умела одеться сама и сыну с детства привила хороший вкус. А с подачи дедушки мы вместо пионерского галстука носили на шее шнурок, скрепленный брошкой — ковбойский стиль, за который нас в школе постоянно ругали. Но это была мелочь по сравнению с тем, на какие авантюры подбивал друга я. Мама Лагутенко меня за это недолюбливала, и чуть что, я слышал в свой адрес: «Опять этот спекулянт... Втянул Илюшеньку!»
