…Я раньше не умела сражаться. За других могла вступиться легко. С моим обостренным чувством справедливости мне, наверное, нужно было стать адвокатом. А вот за себя постоять — слабо получалось. Дима мне как-то сказал: «Ты выросла будто в оранжерее». И это правда...
Я с детства была окружена любовью близких и так прочно защищена ею, что верила — ничего страшного со мной не случится, всегда спокойно шла по жизни.
А когда случилось... Мало сказать, что я была раздавлена... Я словно перестала существовать. А потом училась жить заново.
Я долго не могла говорить о том, что произошло восемь лет назад. Столько небылиц нагородили вокруг моей истории... бред какой-то. Казалось: «Какой кошмар! Как пережить все это — несправедливость, клевету...» Сейчас мы уже привыкли к тому, что написанное о нас в прессе, тем более в «желтой», — некая параллельная реальность, эпатаж, провокация, художественные произведения по мотивам реальной жизни.
Но тогда у меня ни иммунитета не было, ни сил, ни времени, чтобы рефлексировать на тему, кто что сказал и о чем подумал.
А сейчас хочу разобраться с прошлым — без грязи и скандала — и закрыть тему раз и навсегда. Дочке исполнилось десять лет, Алиса имеет право знать подробности моей жизни — она уже многое понимает. Но, наверное, важно, чтобы это прозвучало открыто и — наконец — лично от меня.
...В детстве я не думала, что моя жизнь будет связана с телевидением. Мечтала стать певицей, потом — дирижером. Меня отобрали в музыкально-хоровую школу «Жаворонок»: преподаватели ездили по детским садам Нижнего Новгорода и прослушивали детей. Так я в шесть лет оказалась на сцене.
Школьницей часто представляла, как выступаю в Театре оперетты... В одном из сочинений, классе в третьем, так и написала. Помню, работу надо было еще и оформить. И вот я искала во всех имеющихся дома советских журналах что-то особенное, в результате вырезала портрет Софии Ротару…
Потом, правда, нашлась еще и фотография Татьяны Шмыги. Помимо музыки еще одной моей страстью было чтение. Дома все перечитала, в областную библиотеку все время ездила. В киосках «Союзпечати» буквально караулила редкие по тем временам журналы «Англия», «Америка»... Когда карманные деньги заканчивались, сдавала молочные бутылки или экономила на походах в кафе с девчонками, чтобы купить новый выпуск.
Еще, помню, как устраивали домашние концерты. Сделали такую студию звукозаписи: у нас было несколько японских магнитофонов, папа соорудил звукоизоляцию, и мы записывали мои песни, разные фортепианные пьесы. Некоторые кассеты отсылали дедушке — он тогда работал советником по безопасности в армии Сирии, потом в Ливане.
Дома я играла на немецком пианино «Wolfframm».
Эта семейная реликвия досталась от дедушки по папиной линии. Он танкист, вырос в Сибири, служил в разных странах, преподавал в академии, командовал полком в Закавказском военном округе, сейчас замдиректора известного московского лицея.
Разбирая семейные сундуки, я подчас находила удивительные ткани, привезенные бабушкой и дедом из Германии, фарфоровые фигурки, посуду... Но самой ценной реликвией конечно же было пианино. Оно кочевало за дедушкой по стране, пока он не подарил его мне. И я тоже перевозила это пианино в каждую свою новую квартиру, инструмент до сих пор со мной.
...Когда училась музыке, занималась ежедневно по нескольку часов, потом ездила на хор на другой конец города.
