Насмотришься на них — и сразу хочется завести дюжину своих! Мамаша нашего девятимесячного младенца под конец съемок не могла его у меня отобрать. Мне не хотелось с ним расставаться, представляешь? В выходные очень по нему скучал. Мне казалось, нет, я точно знал, что кроха тоже ждет встречи со мной, понимает, что я не Вин Дизель, а просто большой парень, который о нем заботится.
— А ты заботился? И мать тебе позволяла?
— Куда бы она делась, — улыбнулся Вин. — Я научился менять подгузники, кормить его, укачивать. Надо же, чтобы ребенок все время улыбался. Ведь если расплачется, будет самозабвенно выть часа два. Я с ним даже разговаривал — что-то вроде «гу-гу, га-га»... Меня на площадке прозвали «заклинателем младенцев».
«Поразительно, — думала Палома.
— Когда рассказывал, как вытаскивал людей из горящей машины, стеснялся, а про свои успехи с младенцами говорит с гордостью!»
Палома уже тогда поняла, как отчаянно Вин мечтает о детях. А узнав его ближе, захотела исполнить эту мечту. Дизель был рядом во время родов с первой до последней минуты, отпросившись со съемок «Форсажа-4». «На съемках я все приставал к Полу Уолкеру, у которого десятилетняя дочь, с вопросом: надо ли мужчине там присутствовать, — вспоминал Вин. — Он сказал, что многие парни просто не в состоянии вынести родов, некоторые даже падают в обморок. А еще сказал, что, на его взгляд, это самое лучшее, что может случиться с мужчиной в жизни.
Я настроился, что присутствую при чуде, к которому имею некоторое отношение. Врачам я, наверное, здорово мешал, потому что рвался сделать все сам, чуть ли не вытащить собственными руками на свет Ханию. Мне дали перерезать пуповину, чтобы отстал. Может, поэтому мне не нужно было привыкать к дочери — я сразу почувствовал сильную связь с ней, будто сам ее родил».
...Усадив дочь в детский стульчик, Вин заглянул в холодильник:
— Не хотелось бы критиковать твою мамочку, но что может понимать в еде тот, кто все время худеет? Ладно, сейчас мы с тобой что-нибудь придумаем.
Вылинявшая домашняя майка скрылась под фартуком в мелкий голубой цветочек. Поставив размораживаться куриное филе, Вин принялся чистить картошку.
— Я сделал бы тебе пасту, — говорит он дочери, — феттучини Альфредо.
Но до таких блюд ты еще не доросла. Когда дорастешь, уверен, тебе понравится. На свете нет ничего лучше итальянской кухни. Может, потому, что в нас течет итальянская кровь... Наверное.
Насчет того, какая кровь в них течет, он не очень уверен. Отцом актер привык называть отчима-афроамериканца — настоящего родителя они с братом никогда не видели и ничего о нем не знают. Для простоты Вин считает себя наполовину итальянцем, а наполовину неизвестно кем с примесью африканской крови, но Бог его знает, как там на самом деле.
— Не важно, — очнувшись от размышлений, он снова старательно принимается скрести зажатую в руке картофелину.
— В любом случае тебе очень повезло. Когда я рос, у нас, во-первых, не хватало денег на разносолы, а во-вторых, твоя бабушка проповедовала здоровое питание. Представляешь, в доме не было ни газировки, ни сладких хлопьев?
Хания не представляет, но ее веселят папины гримасы. Вин готов слушать ее смех часами.
— Иногда я оставался у приятеля ночевать, только чтобы утром мне дали на завтрак шоколадно-ореховые хлопья.
Вину было лет семь, когда он с другом впервые заглянул в общественный театр на одной из улиц Нью-Йорка. Мальчишкам это место показалось раем — они тайком пробирались в здание и играли с реквизитом, оставляя после себя невообразимый хаос.
