Не скажу, что как-то возвысился, сидел таким середнячком.
Это сейчас я залихватски рассказываю о своих приключениях, а тогда было не до шуток. Выход на волю тоже стал эмоциональным шоком. Стоял у ворот и не знал, к кому идти: с одной стороны отец, с другой — дружки. Пошел, конечно, к пацанам. Мы сели в «девятку» и уехали, а папа остался. Он ничего не успел сказать, просто окликнул «Марк!», но я не повернул головы. Лишь через заднее стекло увидел, что отец плачет. Мы ни разу не говорили с ним об этой ситуации, но знаю: он до сих пор помнит мое предательство. Казню себя, конечно, но по-другому тогда не мог. Не хотел отбиваться от «своих».
После колонии меня не хотели брать в школу, но все-таки пожалели, разрешили сдать экзамены за пропущенный год экстерном — ведь моя мама работала педагогом.
Получил аттестат со сплошными «тройками», только по физкультуре и хору «пять». Мечтал стать военным, хотя с судимостью думать об этом, конечно, глупо. Но мальчишеские грезы некоторым образом обрели реальность: меня призвали в армию, несмотря на «угонную» статью.
Естественно, ни в какую приличную часть попасть я не мог, светило лишь махать лопатой в стройбате. Помогло умение общаться с людьми: на призывном пункте уговорил капитана Гусева, набиравшего ребят в ВДВ, в нарушение всех правил увезти меня в 7-ю гвардейскую парашютно-десантную дивизию.
Вначале я был приписан к связистам, потом попал в спецгруппу, стал постигать основы диверсионной и разведывательной деятельности.
В учебке провели полгода, а потом нас перебросили в Закавказский военный округ. Там я быстро понял, что ничего геройского в этой войне нет. Полтора года наблюдал, как брат идет на брата, сосед на соседа, а мы между ними ходим как между небом и землей. За что воюем? Непонятно. Но я ни о чем не спрашивал, не рассуждал, просто воевал, сжав зубы. Родина приказала, значит, надо.
Никто из моих товарищей в этой войне не уцелел. У меня дома есть фотография, где мы отдыхаем перед очередным заданием: красивые, молодые, здоровые. И кажется, будем такими всегда. Помню, только помылись тогда, мой друг Лешка в карты решил сыграть, так с картами на снимке и остался. Лешке не повезло больше всех, он неудачно прыгнул с вертолета, когда той же ночью высаживались в тылу врага, и повредил колено.
Взять с собой раненого мы не могли — это значило бы сорвать продвижение группы. Я спрашиваю:
— Прапорщик, что будем делать?
Он спокойно так отвечает:
— Ты сам знаешь...
Когда нужно выполнить боевое задание, человеческая жизнь ничего не стоит. Мучительно больно, страшно даже говорить, что пришлось зарезать друга. Но я сделал это — выбора не было. Лешка до сих пор приходит ко мне во сне. Пробуждаюсь в холодном поту и ничего не могу исправить. Эта безысходность так давила на меня, что рука сама собой тянулась за бутылкой.
Да, война — это грязь, страх, пот, кровь.
И плюньте тому в лицо, кто говорит, что на войне не страшно. Страшно. Мы боялись всего, особенно плена. Чтобы узнать количество и место расположения бандформирований, шли по территории противника скрытно: ночью, в гражданской одежде. Небритые, пыльные, смуглые, неотличимые от местного населения — в разведроту набирали ребят, похожих на кавказцев. На шестнадцатом боевом выходе я все же попался...
Нас было семь человек, боевиков — около сотни. Все произошло очень быстро, мы с прапорщиком оказались в зиндане, остальные ребята полегли в бою. Прапорщику в тот же день перерезали горло, а мне пообещали, что моей головой их дети будут играть в футбол. Не знаю, почему бандиты не выполнили своей угрозы немедленно. Может, насытились кровью, может, отвлеклись. Не передать словами мертвящий ужас ожидания казни.
