А я в самом начале «Антимиров» должен не только читать стихи Вознесенского, но и лихо отплясывать с Шацкой рок-н-ролл на станке. Короче говоря, на сцене я не облажался.
На следующий день местком, Любимов и завтруппой распределяли премии. Дошли до моей фамилии.
—Дайте ему высшую премию, — говорит Любимов.
—За что, Юрий Петрович? Вы же помните, как вчера приводили его в форму.
—Ну, раз вы не смогли этого сделать, я взял на себя такой труд. Я смотрел спектакль, Золотухин не сделал ни одной ошибки.
Когда в тот же день я попался Любимову на глаза, он отвел меня в сторонку, схватил за грудки и, встряхнув, спросил: «Ты что, МуслиН Магомаев?
Ну кому ты на х... нужен, кроме меня?»
Что я мог ответить? Знал, что Юрий Петрович прав, и не испытывал по отношению к нему ничего кроме благодарности. Он про нас все понимал, потому что сам побывал в актерской шкуре. Любимов вспоминал однажды, как в Театре имени Евгения Вахтангова, где начинал, после спектакля крепко загуляли в гримерной. Очнулся он утром, обнаружил, что в качестве подушки ему всю ночь служил народный артист Михаил Астангов. Посмотрел на часы и ужаснулся: репетиция начинается минут через тридцать. Любимов выполз в фойе и поплелся в кабинет к главному режиссеру Рубену Николаевичу Симонову отпрашиваться, но тот встретился ему по дороге.
«Так, — сказал Симонов, хотя прекрасно видел, в каком состоянии его актер, — через полчаса жду вас в зале. И попрошу не опаздывать». Вот тогда Любимов впервые встал сначала под ледяной душ, потом под кипяток и привел себя в чувство. Симонов после репетиции его даже похвалил: «Вы, Юра, сегодня в замечательной форме».
Кстати, я никогда не слышал от Любимова доброго слова о коллегах по Театру Вахтангова. Единственным, кто удостаивался его похвалы, был Николай Гриценко. Юрий Петрович говорил: «Колька может играть все, для него не существует амплуа».
Вахтанговцы, столкнувшиеся с проявлениями тяжелейшего нетерпимого характера Любимова, платили ему той же монетой. Однажды записывал радиоспектакль с примой театра Юлией Константиновной Борисовой.
Разговорились. Я взахлеб рассказывал о Театре на Таганке.
—А кто у вас главный режиссер? — поинтересовалась Борисова.
—Юрий Любимов.
—Это наш дурачок Любимов, что ли?
Я тогда на нее ужасно обиделся.
Если бы не Любимов, не видать мне никаких званий. В спектакле «Десять дней, которые потрясли мир» я играл анархиста, висел на лестнице. Там была сцена, когда все замирало и Ленин — голосом актера Штрауха — возвещал: «Революция свершилась, большевики победили окончательно и бесповоротно». А я был подшофе (отметил Пасху) и, слыша это, спорол себе под нос какую-то хрень: «Легкомысленное заявление, товарищ Ульянов, эта революция не первая и не последняя в России».
Так коллеги настрочили на меня донос в горком партии, где лежали мои документы на звание заслуженного. Когда Любимова известили о том, что звание мне не светит, он ринулся на прием к первому секретарю Гришину. «Золотухин — клинический патриот, — на голубом глазу уверял Юрий Петрович высокое начальство. — У них на Алтае так отмечают День космонавтики. Вы, наверное, праздновали Пасху, а он — День космонавтики».
Уже в лихие девяностые Юрий Петрович нередко припоминал тот случай: «А пьяный-то Золотухин, который поспорил с Лениным и чуть не упал со стенки, пророком оказался».
Я называл наши отношения с Любимовым браком по любви и по расчету. Ощущал себя человеком на своем месте.