— Хочу!
— Ну так работай.
Единственным утешением был ресторанчик на берегу моря. Там готовили такую вкусную рыбу! Свежую, только что выловленную. Мы заказывали ее каждый день.
Однажды тренеру выдали старенький «форд», и мы, чтобы хоть как-то сменить обстановку, поехали на отдаленный пляж. Жара, июнь, а в воду зашла — холоднющая! И тут со мной что-то случилось. Меня затрясло, из глаз полились слезы: зачем я все это делаю?! На что трачу свою жизнь?
Так я и рыдала, стоя по грудь в ледяной воде. Тренер сидел на берегу и молча ждал, пока успокоюсь. Я ополоснула лицо, окунулась, села в машину и снова на стадион: отжимания, прыжки, приседания…
Обычному человеку, не спортсмену, не понять, что такое олимпийский стресс.
Когда четыре года идешь к медали, держишь себя в кулаке. А потом перед выступлением тебя от страха просто выворачивает наизнанку. Пришла к доктору:
— Виктор Иванович, мне так плохо. Боюсь, сейчас умру.
Он меня за руку подержал, в глаза посмотрел :
— Ничего, если трясет, все нормально, все хорошо.
Стало немного спокойнее...
Второе место на Олимпиаде было равносильно провалу. Судьи посчитали, что американка Сара Хьюз сильнее. Я, как и многие другие, так не думала.
Сидела в номере, обхватив руками колени, а в голове крутилось: зачем я потратила столько сил? Зачем мне вообще спорт, если в нем царит несправедливость?
Но когда мы прилетели домой, нас встречали как национальных героев. «Шереметьево» был заполнен людьми с транспарантами, нам кричали «Ура!», поздравляли с победой. И только тогда я почувствовала себя победительницей. Была абсолютно счастлива, не догадываясь, какой удар вскоре мне предстоит пережить.
Мы с мамой приехали в Питер, на Гран-при. Остановились в разных гостиницах, но накануне соревнований я упросила ее остаться со мной. Легли спать, и вдруг в три часа ночи маме стало плохо.
Включаю свет — она бледнее простыни. Звоню доктору нашей сборной Виктору Ивановичу и вызываю «скорую».
В больнице ко мне вышел врач: «У вашей мамы серьезные проблемы с почками».
Ходила как потерянная. Больница, капельницы, белые халаты, все как во сне.
Плохо понимала, как буду выступать, но твердо знала одно: я должна это сделать, ради мамы в первую очередь! Сама же все завоеванные и будущие медали отдала бы, лишь бы она выздоровела.
Мама осталась в больнице. Поправлялась она медленно. Я моталась между Питером и Москвой, везде возила с собой коньки, при первой возможности просилась на лед и тренировалась.
Мне шли навстречу. Впереди был чемпионат мира.
Но в Вашингтон я не поехала. Была подавлена, плохо подготовлена, в общем, не до соревнований мне тогда было.
А в августе и со мной начало что-то твориться. Синяки на теле, температура скачет, ноги опухают, да так сильно, что Сережа носил меня из комнаты в комнату на руках. Ходить я не могла, встаю с кровати и падаю. Потом пальцы на руках отниматься стали. Ни с того ни с сего раз — палец холодный и белый...
Врачи не могли понять, что со мной. Диагнозы ставили разные, но ни один не подтвердился. Кататься мне запретили, заставили лечь в больницу.
Отлежалась немного, вроде стала чувствовать себя лучше и сразу потребовала:
— Отпустите!
Мне надо на лед!
Меня уговаривали:
— Пройдешь курс процедур, выздоровеешь, тогда иди и работай.
С середины октября опять начала тренироваться, надо было успеть подготовиться к ноябрьскому этапу Гран-при в Москве. Но как-то просыпаюсь утром, чувствую: что-то не то. Сдергиваю одеяло — ноги распухли!
И снова уколы, таблетки... Я умоляла врачей: сделайте что-нибудь! Они только разводили руками.
Во время ремиссии я выходила на лед и собиралась участвовать в юбилее Игоря Бобрина. Но за день до выступлений ноги снова опухли. Звонит Наташа Бестемьянова, его жена: «Ирочка, ты выступать будешь?»
Решила — выйду на лед, чего бы ни стоило.