Александр Невзоров*: «Я подверг жену испытаниям»

«Постыдные брачные ритуалы приматов не вызывают у меня симпатии, мы просто поставили штампы в паспорта».
Наталья Дьячкова
|
06 Декабря 2010
Фото: Фото из семейного архива

«Я испытал счастье полного и абсолютного сиротства. И сейчас понимаю: меня могло занести черт знает куда — от северных лагерей особого назначения до… патриаршего престола», — говорит журналист, писатель, публицист и ученый-ипполог Александр Невзоров*.

— Так сложилось, что моей судьбой никто не рулил. Что касается папани, то я вообще понятия не имею, кто он такой. Версий очень много. В «секундовскую» пору (в 90-е годы Невзоров вел популярнейшую передачу «600 секунд», которую смотрела вся страна. — Прим.

В 90-е годы Невзоров вел популярнейшую передачу «600 секунд»
В 90-е годы Невзоров вел популярнейшую передачу «600 секунд»
Фото: РИА «НОВОСТИ»

ред.) на это место хватало претендентов — из этих самых пап выстроилась очередь человек в сто пятьдесят. Но я так и не подобрал достойного кандидата… А другая сторона деторождения (у меня нет никакого пиетета перед словом «мама») всегда занималась своей жизнью, до меня ей совсем не было дела. Так что я ощутил счастье полного и абсолютного сиротства. Хотя у меня был замечательный дедушка — генерал, очень хороший человек. Но он жил отдельно, далеко, в другом районе Ленинграда. У деда кроме меня было до фига внуков и несчетное количество жен. Он был чрезвычайно эффектным человеком и все время женился. Так что ему в принципе было не до меня… Тем не менее, пользуясь своими генеральскими возможностями, он финансировал мои безобразия, покрывал бесконечные хулиганства, вытаскивал меня из милиции.

«Я был наглым, безжалостным, продажным журналистом»
«Я был наглым, безжалостным, продажным журналистом»
Фото: РИА «НОВОСТИ»

При этом никогда не совал нос в мою жизнь, не читал мне нотаций. Просто дед тоже был свободолюбивым человеком, в нем бурлила та же бешеная невзоровская кровища… Короче говоря, глядя на своих несчастных одноклассников, я понимал, насколько мне повезло. Дед определил меня в хорошую французскую спецшколу. Там все ребята были из благополучных семей, очень крутые. И я видел, как родители мучили их разными дебильными кружками, постоянно проедали им плешь какими-то указаниями, навязывали совершенно бредовые представления о жизни. В общем, все они находились в рабстве у своих папаш и мамаш. А я был свободен, никто не лез в мою жизнь. И я жил просто прекрасно! Обычно мне оставляли денег на неделю. Но не всегда. И если не на что было купить поесть, я чего-нибудь тырил в булочной.

В соседних магазинах продавщицы меня уже знали — я не раз попадался на краже булок. Эти советские тетки были такие океанища добра и благожелательности! Они меня жалели, уводили в свои подсобки, кормили бутербродами, отпаивали чаем, причесывали, отогревали… В те времена в людях не было жадности как таковой. Вообще тогда была вокруг очень интересная, симпатичная советская жизнь. И поразительно: что бы я ни вытворял, не помню по отношению к себе никакого раздражения окружающих людей…

У меня имелся один хитрый способ раздобыть еду. В годы моего детства холодильники в домах были большой редкостью, и люди вывешивали продукты в авоськах на раму за окно. Так мы с пацанами брали длинные палки, на концы которых лейкопластырем прикрепляли бритвы, опять же стыренные в парикмахерской.

И с помощью этого приспособления срезали авоськи, болтающиеся на уровне первого этажа. Главное было вовремя удрать и спрятать палку. А потом, забравшись в какой-нибудь тихий двор, мы устраивали пир, наедались досыта. Эти питерские дворы меня воспитали и вырастили. Там можно было встретить интересных свободных людей, презирающих всех и ненавидящих все. У меня, к примеру, был приятель-старьевщик по прозвищу Наждачок, человек нелюдимый, дикий. Мы с ним очень сдружились. Он даже к себе домой меня приглашал, разрешал копаться в его «сокровищах» и выбирать понравившиеся вещи для себя. Квартира его была полностью забита всяким хламом, даже входная дверь открывалась с трудом. И он жил среди этого хлама и мечтал создать музей старинного петербургского быта…

Моим излюбленным местом в Питере было Смоленское кладбище.

Там мы с пацанами забирались в старые склепы, в которых можно было найти шпаги, медальончики, пуговицы, оставшиеся от истлевших мундиров. Там же я ловил летучих мышей, складывал их в шапку, а потом выпускал в переполненном трамвае. Народ в панике, все орут, давят друг друга. Вот это было действительно весело! (Смеется.) Однажды, гуляя поздно вечером по кладбищу, я забрел в какой-то склеп. Вижу, у костра сидят три сизоносых товарища и пьют водку. Меня любезно приглашают присоединиться к компании. Я сразу предупредил: «Ребята, только я не пью». Мне тогда лет пятнадцать было. Мужики говорят: «Не пьешь — хорошо, нам больше достанется. Садись, просто поговорим». Ну, сел, разбеседовались мы с ними, и мужики, которых я принял за алкоголиков, на самом деле оказались почтенными, уважаемыми басами из церковного хора.

«Мы занимались информационным разбоем. И чем криминальнее был способ добычи информации, тем она дороже стоила»
«Мы занимались информационным разбоем. И чем криминальнее был способ добычи информации, тем она дороже стоила»
Фото: ИТАР-ТАСС

Они привели меня в этот хор, где выяснилось, что у меня хороший слух и великолепный, мощный голос. Так совершенно неожиданно я стал работать певчим, причем в церкви платили очень хорошие деньги. Да и работа мне нравилась. Поёшь себе — ничего сложного. Но и там я хулиганил страшно, да еще других втягивал в свои безобразия. Курить мы по-тихому бегали в алтарь, что недопустимо. Песнопения постоянно искажали — вставляли в них свои словечки, абсолютно непристойные. В общем, веселились по-всякому…

— Тем не менее в 15 лет вы уже начали зарабатывать себе на жизнь.

— Это произошло раньше. Еще до хора я работал санитаром в приемном покое больницы и литературным секретарем у литературоведа Тамары Юрьевны Хмельницкой.

Она поручала мне несложные дела — я подбирал для нее какую-то литературу, делал выписки из книг, собирал цитаты и при этом, между прочим, числился в Союзе писателей. Тамара Юрьевна — прелестная, умнейшая женщина из литературной петербургской интеллигенции. Очень многому меня научила… Вообще, надо сказать, судьба подкидывала мне удивительных учителей. Невероятно повезло в этом смысле. Военному делу меня учили Александр Иванович Лебедь и Лев Яковлевич Рохлин — друзья мои. К сожалению, их уже нет в живых… В основах мира, анатомии мне помогала разбираться Наталья Петровна Бехтерева. Я часто бывал у нее дома. Будучи очень нетерпимым человеком, ко мне Наталья Петровна была крайне терпима.

Хотя пребывала в ужасе от многих моих мыслей и высказываний и прекрасно видела, что у меня нет ничего святого. И тем не менее мы крепко дружили до самой ее смерти. Наталья Петровна даже завещала мне некоторые свои неопубликованные бесценные рукописи по нейрологии, которые я бережно храню… А в истории меня просвещал Лев Николаевич Гумилев. Почему эти великие люди тратили на меня свое время? Не знаю. Причем, когда попал в руки к Гумилеву, я же был абсолютным дикарем, просто тупым репортеришкой, только-только пришедшим на телевидение. И вдруг ТАКОЙ человек начал со мной серьезно заниматься историей. Но я к этому относился совершенно несерьезно. Его книги, которые он мне дарил и подписывал, не читая, складировал на чердаке. Только спустя лет десять вдруг вспомнил о них — в холодном поту помчался их раскапывать и, к счастью, нашел все в целости и сохранности.

Видите, по молодости я совершенно не ценил подарков судьбы…

— В 90-х годах вы были одной из культовых фигур на отечественном телевидении. Вели популярнейшую в те годы программу «600 секунд», всегда находились в самой гуще политических событий: в 93-м году были среди защитников Белого дома, принимали участие в нескольких войнах — в Югославии, Приднестровье, Нагорном Карабахе, Чечне… Ностальгию по тем лихим и опасным временам испытываете?

— Меня интересует только настоящее, я живу сегодняшним днем. Рефлексия мне никогда не была присуща. Я ничего не понимаю про будущее и не люблю копаться в прошлом. Знаете, в этой жизни я всегда вытворял все, что хотел, и ни разу впоследствии об этом не жалел.

«В семье я диктатор. Это очень важно — не доводить до ссор и споров. Любое инакомыслие надо давить еще в «доэмбриональном» состоянии»
«В семье я диктатор. Это очень важно — не доводить до ссор и споров. Любое инакомыслие надо давить еще в «доэмбриональном» состоянии»
Фото: Фото из семейного архива

То есть мне совершенно не знакомо чувство раскаяния, стыда. А когда слышу высокие слова о совести, мне хочется подмигнуть и сказать: «Ребята, мы все позавчерашние обезьяны и вчерашние питекантропы, так о какой совести может идти речь?»

— А в одном интервью вы говорили, что вам стыдно за «600 секунд»…

— Ну, это корреспондент несколько переврал мои слова. Мне не может быть стыдно. Признаю, я испытываю определенную неловкость. Потому что, рассматривая себя тогдашнего, вижу в общем-то уже здорового лба, который вел себя очень легкомысленно и многого в жизни еще не понимал. «600 секунд» — чистой воды авантюра. Мы занимались обычным разбойничаньем, только в качестве оружия использовали не мушкет и не кривую саблю, а телевизионную камеру.

Нашу передачу можно назвать откровенным информационным разбоем. И чем криминальнее был способ добычи информации, тем она дороже стоила. А как мы ее добывали? Документы похищались, выманивались всяческими способами, покупались у ответственных лиц. Зачастую мы буквально вламывались на закрытые объекты — на «рафике», в котором съемочная группа «600 секунд» перемещалась по городу, просто таранили ворота. Всякое придумывали… Как-то раз для того, чтоб снять сюжет на мясокомбинате, переоделись врачами «Скорой помощи». В другой раз мне пришлось проникнуть в крематорий… в закрытом гробу. Причем доставили меня туда, как полагается, из морга. Поскольку нас весь город знал и любил, многие простые люди нам не могли отказать, помогали… Так вот, когда, лежа в гробу, я понял, что уже достиг цели и меня везут к печам, — откинул крышку гроба, которая была специально слабо закреплена, и предстал перед публикой во всей красе.

И с телевизионной камерой в руках. А пока сотрудники крематория пребывали в шоковом состоянии, я выскочил из гроба и побежал открывать дверь своим коллегам, которые уже ждали меня снаружи… В общем, много было таких забав, мы ни перед чем не останавливались. В тот период я был наглым, авантюрным, безжалостным, циничным, хитрым, продажным журналистом. Хотя почему-то у меня сложился имидж неподкупного репортера. Но, к сожалению, никто меня особо не стремился подкупить. Хотя я совершенно был не против продаться задорого… Оглядываясь в то время, не могу объяснить, зачем я как заведенный бегал по каким-то баррикадам. Осмысливать свое поведение тогда не мог в силу возраста.

Да молодость и дана совсем не для того, чтобы думать. Ее смысл в том, чтобы впутываться в разные авантюры, нагрести медалей, орденов, нахапать средств для существования. А осмысление приходит с наступлением интеллектуальной зрелости, которой человек достигает где-то в районе 45 лет.

— И все-таки криминальная журналистика связана с громадным риском, вот на вас в 90-м году было совершено покушение… Вам приходилось испытывать страх?

— Не хочу ворошить ту историю. Скажу одно: в той ситуации был не прав я, и стреляли в меня совершенно справедливо, сам нарывался. А что касается страха… Нет, страшно мне не было никогда. Я легко не замечал так называемых опасных ситуаций. Конечно, когда в тебя летит пуля, инстинкты срабатывают сами собой: ты ждешь боли, потом осознаешь степень поражения тела, в организме выделяется адреналин и норадреналин — гормоны, которые помогают человеку справиться с неожиданным стрессом.

Не очень было приятно, когда врачи меня долго и упорно резали — искали пулю. В результате все разрезали, а потом нашли выходное отверстие — пуля вышла из-под мышки. Где-то с недельку я провалялся на больничной койке. Ко мне постоянно бегал Собчак (в 90-м году Анатолий Собчак занимал должность председателя Ленсовета. — Прим. ред.) с какими-то авоськами, привозил печенье, фрукты. Мы с ним тогда еще очень дружили. А спустя какое-то время он покатил бочку на моих друзей, псковских десантников, которые в Вильнюсе якобы кого-то не так постреляли. Мне надо было выбирать, с кем я дружу — с Собчаком или с десантниками, и, конечно, я выбрал десантников.

— Предпочитаете дружить с военными?

— Да, среди военных почти все — великолепные люди.

Фото: Наталья Колесникова

Вообще, когда я вспоминаю о тех, с кем меня сводили войны — а в них я участвовал и как репортер, и как наемник, — у меня начинает дрожать голос и безобразно краснеют нос и глаза. А я этого не люблю… (Задумчиво молчит.) Убежден, войну необходимо пройти каждому мужчине. Если хочешь понимать что-нибудь про эту жизнь, про человеческую природу, ты обязан видеть и знать человечество в его самых разных ипостасях. Меня бациллой войны заразили такие авторы, как Геродот, Карамзин и прочие. Так получилось, что классики у нас писали либо про любовь, либо про войну. А я про любовь и сопли, капающие в глубокий колодец, читать категорически не хотел.

Так что поневоле много читал о войне… Однако военная романтика в чистом виде меня совершенно не привлекает. Для меня война всегда была работой, там я зарабатывал хорошие деньги. (С улыбкой.) Вопрос цены для Александра Невзорова* всегда был решающим.

— Александр Глебович, а как вы — молодой, наглый, циничный журналист — выдержали испытание популярностью? Признаки звездной болезни у себя замечали?

— Да уж, славой меня в свое время перекормили. Причем это перекармливание было в высшей степени жестким и принудительным. Я чувствовал себя больным, который лежит под капельницами и ему искусственно через многочисленные трубки капают и капают что-то инородное.

Это было очень обременительно, но ничего не меняло в моей жизни. Со временем я стал испытывать отвращение ко всей этой шумихе, а потом и вовсе перестал ее замечать… А звездной болезни у меня точно никогда не было. В «Секундах» мы все на равных занимались полевой работой, и я прекрасно понимал, что наш успех во многом зависит от моих ребят, от нашей команды. И демонстрировать высокомерие или самодовольство в обществе этих людей было бы глупо. Между прочим, я как был полководцем, который спит со всеми на сырой земле и ест ту же самую, что и все, заплесневелую лепешку, таким и остался. Поэтому со мной до сих пор работают люди из «Секунд», мы вместе уже 25 лет. Никто еще по своей воле от меня не ушел.

— В семье вы тоже полководец?

«Я не принимал участия в воспитании старшей дочери — Полины. И сейчас мы вообще не общаемся...» Полина Невзорова с мужем Сергеем Горобченко и сыном Александром. Макияж и прически - Ольга Попова, стилист Александр Челобеев
«Я не принимал участия в воспитании старшей дочери — Полины. И сейчас мы вообще не общаемся...» Полина Невзорова с мужем Сергеем Горобченко и сыном Александром. Макияж и прически - Ольга Попова, стилист Александр Челобеев
Фото: Марина Барбус,

— Безусловно. И здесь у меня тоже все в порядке. Мы с Лидой женаты около 20 лет, всю сознательную жизнь. Когда познакомились, ей было 18 лет. И прежде, чем жениться, я подверг Лиду довольно жестким испытаниям. Она была оставлена одна в деревянном разваливающемся доме — за городом, без воды, без газа, да еще должна была ухаживать за двумя крохотными щенками. И Лида все это выдержала с большим достоинством. После чего я быстро женился на ней, особо не раздумывая. (Улыбается.)

— Не смущало, что вы старше невесты на 15 лет?

— По-моему, это нормальная разница в возрасте, какая и должна быть у мужа с женой. Лида была совершеннолетней, и этого вполне достаточно. Так чего тянуть-то? Поскольку постыдные брачные ритуалы приматов не вызывают у меня симпатии и уважения, мы с Лидой просто поставили штампики в паспорта, и я поехал на работу…

— На чем зиждется ваш долголетний семейный союз?

— Я не задаюсь такими философическими вопросами.

Просто есть жизненная ситуация, и я ее исполняю. А все эти сопли по поводу вечной любви и глобальных планов на жизнь мне не присущи. Не умею и не люблю говорить о чувствах. По сути своей я совершенно не сентиментальный человек, наоборот — предельно циничный. И, по-моему, цинизм — неплохое качество, ведь это всего-навсего умение называть вещи своими именами.

— Дома последнее слово всегда за вами?

— Мое слово всегда первое и последнее, но выглядит оно как компромиссное. Понимаете, когда военачальник успешен и ведет к победам, солдаты, как правило, его слушаются. Для этого не надо ничего делать специально, это происходит само собой. Если ты силен и авторитетен, ты будешь руководить и властвовать. Я, к примеру, никогда не стучу кулаком по столу, ни на кого не кричу, даже голос не повышаю. В семье мне и без этого хватает авторитета и влияния. А стучание кулаком, по-моему, — признак слабости. Если бы я себе такое позволил, для меня это стало бы несмываемым позором. Это значило бы, что я не умею навести порядок в семье, не умею поддержать дисциплину… Думаю, никакие крики мне не помогут, если я вдруг утрачу силу и авторитет в отношении своих близких. Это будет мне знаком: я старею, слабею, дряхлею. Так что у нас в семье все по-честному: кто сильнее, тот и прав.

(Улыбается.)

— Неужели у вас с супругой не случается размолвок?

— Нет, никогда! Это опять же очень важно в семейной жизни — не доводить до споров и ссор. Просто я знаю: любое инакомыслие надо давить даже не в зародыше, а еще в «доэмбриональном» состоянии. Потому что если инакомыслию или противоречиям между супругами дать хотя бы немножечко вырасти, вот тогда с ними надо будет уже как-то справляться. И порой это может оказаться достаточно конфликтно или резко. Возникнут проблемы… Понимаете, искусство управления людьми заключается в следующем: с одной стороны, надо быть достаточно авторитетным, но с другой — ни в коем случае нельзя доводить легионы до бунта. Я это умею делать…

Фото: Фото из семейного архива

Знаю, что в каких-то ситуациях лучше не настаивать на своем, а уступить. К примеру, Лиду совершенно нереально сфотографировать. Потому что она сама блистательный фотограф и придает этому процессу огромное значение. Для нее это очень сложный творческий ритуал — с выставлением света, с отражателями, с массой специализированных атрибутов, от которых я фигею. Мне все эти профессиональные заморочки совершенно не понятны. У меня к фотографированию дилетантский подход. Ну какие тут могут быть сложности? Нащелкал фотографий, и все. Однако я понимаю, что своим несерьезным отношением к Лидиному делу я попросту оскорблю жену. А этого я себе не позволяю никогда.

— Правда ли, что вы жестко контролируете жену, никуда ее одну не отпускаете? С ней же повсюду рядом охрана…

— Да, правда.

Это у меня «секундовские» психологические травмы сказываются. Просто я хорошо знаю этот жестокий мир. И, осознавая опасность жизни, пытаюсь сделать для близких людей то, что в моих силах, — как-то защитить их, обезопасить… Надо сказать, я опекаю всех. Как только кто-то попадает мне под руку, с моей стороны сразу же начинается жесткая и очень убедительная опека, из-под которой еще фиг вырвешься. (Смеется.)

— Лида не пытается вырваться или это невозможно?

— Поймите, есть диктаторы-самозванцы. Это омерзительные люди, которые решили, что они могут командовать другими. Они невыносимы. А есть диктаторы по милости богов, подлинные. Они искренне любят тех, кем командуют.

И осуществляют диктатуру так, что ничего, кроме этой диктатуры, другому человеку и не надо. Вот я из этой породы диктаторов. Просто не могу иначе… А в отношении сына я вообще большой перестраховщик. Сашка ежесекундно находится под присмотром взрослых: папа, мама, бабушка, няни — все крутятся вокруг него.

— Рождение ребенка вы с женой планировали?

— Да ничего я никогда не планировал. Лида долгое время училась. А когда, наконец, окончила английскую академию искусств, видимо, просто пришло время. И родился Сашка. Знаете, единственное, о чем я в жизни жалею? О том, что не присутствовал при родах. У меня в это время были какие-то съемки. А ведь это могли быть очень ценные физиологические наблюдения.

— Назвали наследника в честь себя?

— Нет.

Просто, по-моему, это хорошее имя, нормального происхождения, еще дохристианское. Так чего долго думать? Бывает, у меня возникает настроение повыпендриваться, и я называю Сашку Александром Александровичем и разговариваю с ним на латыни. А он слушает эту белиберду как завороженный. (Смеется.)

— Старшего сына вашей дочери Полины тоже, кстати, зовут Александром. Она и ее супруг, актер Сергей Горобченко, сделали вас дважды дедом. Как ощущаете себя в этом качестве?

— Никак. Внуков я не видел, потому что с Полиной мы вообще не общаемся. Так сложились обстоятельства, что я не принимал участия в ее воспитании и, когда она была маленькой, мы практически не виделись.

Сейчас я в принципе общался бы с ней. Почему нет? Полина сама по себе хорошая, замечательная. Но у них там в семье все сильно повернуты на православии. А когда мне начинают чего-то объяснять про эту свою религию, я не могу слушать, тяжело мне очень. Вообще избегаю общения с верующими людьми, потому что вера — любая — мне кажется полным абсурдом… Не знаю, нуждается ли Полина в своем так называемом папе. Наверное, если бы это было так, она приняла бы какие-то мировоззренческие решения и сделала бы выбор в пользу отца. Но, по-моему, она больше любит древнееврейский фольклор.

— Не совсем понятно, что вы имеете в виду...

Фото: Фото из семейного архива

— Под древнееврейским фольклором я подразумеваю то, что называют христианством.

— А что любит ваш сын?

— В свои три с половиной года Сашка больше всего на свете интересуется девочками. Мне кажется, у него сейчас единственная цель — поскорее достичь половой зрелости. (Смеется.) А помимо девочек, сына интересует анатомия. У нас полно анатомических наборов, и он собирает скелеты собак, тигров, крокодилов, обожает разглядывать анатомические книги. Это дело его всерьез увлекает и развлекает, а я с ним с удовольствием занимаюсь. Много читаю ему, но не детские книжки, а то, что сам использую в качестве легкого чтения. Вот недавно мы читали военно-медицинский журнал за 1849 год, а именно описание пожара в поезде на Версальской железной дороге. Очень интересная статья, написанная хорошим языком.

Сашка всегда слушает, когда я ему читаю. Возможно, просто терпит ради счастья быть с папой, что вполне естественно для маленького, беззащитного человечка. А любимые фильмы сына — «300 спартанцев» и «Пираты Карибского моря». Особенно ему нравятся в них финальные сцены — когда храбрые спартанцы идут в последнюю атаку, а пираты, потопив положительных персонажей, веселятся и ликуют. Сашка тоже ликует и прыгает до потолка вместе с этим грязным, отвратительным сбродом. И это дает мне надежду на то, что с человеком в будущем все будет в порядке. (Улыбается.)

— В последние годы вы всерьез занимаетесь лошадьми — пишете о них книги, снимаете фильмы, основали собственную школу. И супруга — ваш надежный помощник: как ученый-ипполог редактирует ваши книги, ведет фотохронику манежных уроков.

Даже в загородном доме у вас есть конюшня с четырьмя лошадьми. Сына к этому делу уже приобщаете?

— Да, он с готовностью помогает мне кормить лошадей. У Сашки есть электромобиль, в который он складывает сено, а потом развозит его по вольерам. Иногда присутствует на занятиях — я же ежедневно сам работаю с лошадьми. Но, естественно, близко мы Сашку не подпускаем. Ему категорически запрещено к ним приближаться. Лошади и дети вообще несовместимы. Потому что здоровая сильная лошадь — я не имею в виду прокатных кляч — очень опасное существо. Даже самая доброжелательная из них составляет серьезную угрозу для ребенка.

— Саша по характеру похож на вас?

— К сожалению, он повторяет меня. Такой же, как я, ужасный. Вы меня видите уже в нормальном состоянии — сейчас я взрослый, обкатанный, жизнью отполированный. А был таким чудовищем! И Сашка — еще маленький, но уже отъявленный хулиган. Никаких тормозов, как и у его папы, нет. Может вытворить что угодно. Вступить в драку с любым, кто подвернется, — не только с детьми, но и со взрослыми. И хамить умеет, и дерзить. Очень властный, своенравный мальчишка, и со старшими не церемонится — угрожает, шантажирует, манипулирует нами.

— Вы его как-то наказываете в воспитательных целях?

— Нет. Разве что молчанием. Если не прав, какое-то время я с ним не разговариваю. Но Сашка, будучи абсолютным прохиндеем, знает, что достаточно формально извиниться, как я сменю гнев на милость и его прощу.

«В отличие от Сашки, я вообще понятия не имею, кто он такой — мой папаня. И перед словом «мама» никакого пиетета у меня нет...»
«В отличие от Сашки, я вообще понятия не имею, кто он такой — мой папаня. И перед словом «мама» никакого пиетета у меня нет...»
Фото: Фото из семейного архива

Так что сын паразитирует на извинениях с такой же легкостью, с какой это делает его папа. (Смеется.) А вообще я стараюсь его не дергать. Потому что в наше время дать ребенку нормальное воспитание все равно невозможно. Вот в Спарте правильное формирование детей ставилось во главу угла, и действительно, там делали удивительных людей. А наш декоративно-квартирный социум способен растлить любого человека. И от этого я сына уберечь не смогу. Но и отпустить его в свободное плавание тоже не готов. Для меня главное, чтобы Сашка в течение своей жизни особо ни в чем не нуждался и занимался тем, чем захочет. А я буду немного подруливать его судьбой. Так получилось, что моей судьбой никто не рулил. И сейчас, достигнув интеллектуальной зрелости, я понимаю, что меня могло занести черт знает куда — от северных лагерей особого назначения до…

патриаршего престола. К счастью, и та, и другая участь меня миновала.

— А теперь, когда хулиганская юность и бурная молодость позади, вы можете сказать, что довольны тем, как сложилась ваша судьба?

— Об этом имеет смысл говорить только после смерти человека и еще с учетом того, какая эта смерть была. Так что давайте не будем забегать вперед… (Улыбается.) Сейчас меня вполне устраивает уклад моей жизни, за много лет я привык к нему и не представляю себе другого. Встаю всегда в 6.30 утра и начинаю решать хозяйственные вопросы на конюшне — кормлю-пою лошадей. К 9 часам приходит наш комендант, и мы с ним на двоих распределяем уборочные работы в вольерах.

Потом у меня занятия в манеже, после чего отправляюсь в город по делам — съемки, монтаж материала, интервью… Хоть сейчас телевидение и не является важнейшей и трепетной частью моей жизни, но оно все равно караулит меня за каждым углом — я снимаю фильмы и программы для Первого канала, постоянно обязан появляться на Пятом канале, потому что работаю советником у губернатора Санкт-Петербурга. Книжки пишу. Как раз совсем недавно вышла новая книга «Краткая история цинизма». На этот раз не о лошадях, а о людях, о политике. А то меня часто упрекают в том, что я интересуюсь только лошадьми. Нет, это не так.

— Не возникает желания нарушить привычный уклад жизни, тряхнуть стариной и снова повоевать?

— Желания воевать за Родину из чувства патриотизма у меня нет никакого, потому что Родина предельно неблагодарна к своим воякам. А повоевать ради того, чтобы повоевать… Для меня это вопрос цены. Все очень просто. Если поступит интересное предложение, я буду его рассматривать.

* Признаны иностранными агентами по решению Министерства юстиции Российской Федерации
События на видео
Подпишись на наш канал в Telegram



Новости партнеров




Звезды в тренде

Анна Заворотнюк (Стрюкова)
телеведущая, актриса, дочь Анастасии Заворотнюк
Елизавета Арзамасова
актриса театра и кино, телеведущая
Гела Месхи
актер театра и кино
Принц Гарри (Prince Harry)
член королевской семьи Великобритании
Меган Маркл (Meghan Markle)
актриса, фотомодель
Ирина Орлова
астролог