«Мне было двенадцать. Даже теперь, когда я вспоминаю об этом, мне немного не по себе, хотя прошло уже много времени. В тот день мне надо было идти на танцы в клуб, я занималась хореографией. Занятия в школе закончились поздно, в начале четвертого. В клубе, где проходили занятия, надо было быть к пяти. Я должна была забежать домой и переодеться. Я неслась по улицам, где-то бежала, где-то скользила по накатанному снегу. Была зима. Там, где раньше были газоны с травой, возвышались сугробы. Начинало темнеть. Я не стала дожидаться лифта, вбежала на этаж, достала ключ, открыла дверь, в прихожей темно. Родителей не было, все на работе. Мне почудилось на секунду, в квартире кто-то есть. Я мгновенно зажгла свет, прихожая, коридор и кухня осветились, никого не было. Я не успела испугаться. Только убегающее внутрь сердца воспоминание холодка. Как ящерица вильнула хвостом, и нет ее. Я осмотрелась: все спокойно, мирно, тихо, и через минуту я забыла о наваждении. Я направилась к своему шкафчику, сняла школьную форму, переоделась в шерстяную юбку, толстые колготы, натянула любимую кофту в полоску, бросила в мешок пуанты, трико и книгу — отдам подружке, брала почитать.
Вернулась в прихожую, надела ватное зимнее пальто. Вышла на улицу. Был только белый снег и черное небо, прорезанное желтыми, синими пятнами фонарей. Снег искрился, скрипел. Я поспешила к троллейбусной остановке. Ехать было недолго, пять минут или семь. Надо было проехать буквально две остановки. С протяжным звуком и шелестом шин подъехал троллейбус. Я забралась внутрь. Народу оказалось много. Хотела задержаться у двери — выходить скоро, но меня внесли внутрь. Люди в шубах, толстых пальто едва протискивались в узком проходе. Все тесно, угловато. Я ощущаю давление со всех сторон. Я погружена в свои мысли. Сегодня чуть не схлопотала двойку по химии. Звонок выручил. Но у химички правило: следующий урок — завтра — начнет с меня. Как вернусь после занятий, сразу за химию надо сесть. Там такой большой параграф, не знаю, выучу ли. Я думаю об этом, не сразу соображаю, что происходит, но что-то не то. Выныриваю из мыслей — неясное смешанное чувство выталкивает, не понимаю, что это — волны отторжения и оторопь, гадливость, страх, протест: чьи-то руки трогают меня ниже спины, и потом другая рука лезет вперед под пальто. Я пытаюсь это остановить, хочу развернуться, но так тесно, что не развернешься сразу, и все же я начинаю активно двигаться, дергаться, толкаться.
Начинаю продираться к выходу. Кто-то, так же бурно двигаясь, лезет за мной. Я оборачиваюсь, вижу лицо мужчины. Оно показалось мне размазанным, тупым, ничего характерного, только брови срослись на переносице. Я усиленно продираюсь к дверям. Троллейбус останавливается, шумно вздыхают двери, я выпрыгиваю наружу. Приземляясь, отскакиваю в сторону, оборачиваюсь, пячусь, смотрю на мужчину, он идет на меня. Мне страшно, у меня начинается дрожь в коленях. Я оглядываюсь вокруг, и поразительная вещь — вокруг никого, ни одного человека, только чернильное пространство, кривые конусы желтого света и снежные кучи, лавка пустая, рядом мусорное ведро. Он надвигается на меня, осклабясь, и глаза черные, две воронки, в которых исчезает свет, всасывают мою душу, откуда нет возврата. Я противлюсь надвигающейся мути этих глаз, и вдруг голос вырывается из меня, звенит, не боится мой голос, в нем нет страха. Я кричу: «Чего тебе надо? Чего ты тут трешься?» «Я хочу видеть твои трусики», — гнусавит он. «Ах ты, гад, — свирепеет голос мой, злится мой голос. Рука с мешком — холщовый мешок на веревке, в котором мы носили сменку, резко описывает дугу, и мешок с пуантами и книгой приземляется ему на голову. Шапка летит прочь, как сдуло шапку.
Рука моя взлетает еще раз, и мешок гулко бьет его по голове. Глаза у него округлились, он не понял, откуда пришел удар. На лице его пронеслось, будто его поймали, и он стал судорожно оглядываться. А мой мешок знай колотит его по голове. После пятого удара мужчина рухнул в сугроб. Я развернулась и побежала, как никогда не бегала в жизни. Морозило спину, в животе ревел горн. Ноги внесли меня на мой этаж, пальцы проворно открыли замок, я влетела в квартиру, заперлась, рухнула на диван. Сердце бешено колотилось в груди, пот лил градом. Я испытывала торжество победы и спасения. Мало-помалу дыхание успокаивалось, и не в коленях, и не где-то в теле, но глубоко в груди понемногу выползала отвратительная тряска. Меня колотило от страха. Я ничего не сказала родителям, при этой мысли волна стыда захлестывала. Я не могла вымолвить ни слова. Во мне открылась какая-то ноющая рана. Нигде я не чувствовала себя в безопасности. Мир ужасно треснул, из этой черной неведомой трещины дул отвратительный сквозняк. Было нечто похуже: этот человек будто залез внутрь меня, поселился в душе, стоило закрыть глаза, как его мерзкое лицо выплывало из мерцающих бликов. Это было невыносимо. Я наконец рассказала о случае подруге. Ее реакция меня ошеломила, больно резанула, но эта боль стала началом исцеления.
Подруга засмеялась и сказала: «Ну и чего тут такого?» Она отмела это как пустяк, мелочь. И это помогло. Насмешка развеяла страх. Действительно, чего тут такого! Потом за дело взялся утюг времени, сплющил этот случай в сухой лист чертополоха: колючки уже не колют, а пунцовый цветок принял табачный цвет. Он затерялся между страницами книги, которая стоит в самом дальнем углу библиотеки моей памяти».
Соприкосновения с нехорошими людьми выражены локальным подъемом папиллярного рельефа, что на отпечатке принимает вид темных точек или пятен (рис. 4, в красном круге). Возрастная зона их расположения в нашем примере — 12—15 лет. То, что знак располагается не на первостепенных линиях (например, не на линии жизни или головы), указывает на неопасный характер соприкосновения.
