А после съемки мы еще сбегали на базар. О, Наташка Крачковская была асом в смысле покупок:
— Так, Люся, печенку берем, бараньи яйца берем...
— Зачем нам бараньи яйца?
— Я тебя научу их готовить, ты не представляешь, как это вкусно! Зелень берем, специи тоже...
Поэтому теперь я стояла в аэропорту с сумками, полными мяса, бараньих яиц, зелени. Но без денег: их обещали заплатить в Москве. И на рейс не брали. Стою, с мяса сквозь кошелку течет... Что делать — ночевать здесь? А Крачковская уже ушла, я не могу ей крикнуть: «Меня не сажают в самолет!» Но Наташка молодец. Увидев, что меня долго нет, поговорила с пилотом, вышла из салона, вернулась за мной. Мы с ней бежали с моими кошелками по полю, она втащила меня по трапу в самолет. Я вернулась домой, еще и денег подзаработала.
Гена говорил: «В тебе бабское щирое казачество сказывается». «Щирый» — значит «настоящий». Приятельница вот тоже: «Нет, Зайцева, ты прижимистая». Это потому что я люблю выйти из магазина, ничего не купив. «И ты только кажешься открытой, — подшучивает она, — а так ты закрытая». Да, я разная, и закрытая тоже. Чего все открывать-то? Даже близким своим не стоит какие-то вещи рассказывать. И жене от мужа надо иметь тайны.
— Если есть тайны, могут возникнуть подозрения. Вас муж не ревновал? Интересная женщина, вокруг мужчины-актеры...
— Гена никогда этого не выказывал, но я почувствовала еще в начале нашей жизни — он очень ревнив. В напряженные моменты заявляла: «Женился бы на дворничихе, может, тебе стало бы спокойнее». Он сам был красивым, видным и тоже ездил на съемки, но я его не ревновала — нет у меня этого в характере. Со временем не до ревности стало: Василису растили, много работали...
Жили по-разному. Гена сложным был. Как-то он встречался с Валентином Распутиным, они всю ночь проговорили, и потом писатель сказал: «В Гене неистребим дух детского дома». Почему попал туда, муж никому не рассказывал, даже мне. Знаю только, что с родителями почему-то не жил, его воспитывала бабушка, а когда она умерла, мальчика взяли в детдом. Там ему передали фотографии: красавица мама, папа военный. Родителей муж никогда не искал. Когда я предлагала узнать что-нибудь об их судьбе, закрывал тему. Однажды ссорились, и я в запале прокричала:
— Разве хорошие родители отдадут ребенка в детдом?
Гена тут же пресек:
— Не смей о моих родителях плохо говорить!
Уже в конце жизни он написал стихотворение:
Не корю я тебя, не ругаю.
Может, ты уже в жизни иной.
Я лишь руки твои вспоминаю,
Остальное я вспомню потом.
Кому это было посвящено? Скорее всего маме. Так мог написать только человек, прошедший суровую школу жизни и научившийся любить и прощать.
При этом Гена ни под кого не подстраивался — даже в мелочах. Если считал, что надо делать так и никак иначе, переубедить его не удавалось. К примеру, съев первое, в ту же тарелку, не помыв ее, накладывал второе. Произносил «капитализьм» или «тубаретка», хотя сам был человеком пишущим. Случалось, я робко встревала: