Через восемь месяцев начался суд. Заседаний было двадцать восемь! Я вину свою не признавал, доказательств не было, поэтому процесс шел трудно. Я не знал, какая пытка ждет впереди. В одном из телеэфиров меня показали в наручниках. Друзья писали: «Паша, что с тобой? Ты на себя непохож. Круги под глазами, лицо сильно осунулось».
Я действительно очень похудел. Рано-рано утром, когда всем разливали чай и разносили еду, меня увозили под предлогом следственных действий.... Сажали в газели в узкий «стакан» (железный короб) и держали там по пять часов. Руки в наручниках затекали, я не мог вытянуть ноги, от этого нестерпимо болели колени. А дело было ранней весной. Едва двигатель машины выключали, меня охватывал жуткий холод. Я сидел согнувшись в три погибели и думал только об одном: когда же это закончится? А после того как начались суды, поднимали в пять утра, помещали в закрытую прокуренную комнату и держали там по четыре — шесть часов. Выдавали сухой паек, его даже запить было нечем. После заседания опять длинный путь обратно в СИЗО... Только где-то к трем ночи я оказывался в камере. Там ждала кружка с холодным чаем, кто-то из сокамерников делился куском хлеба. А назавтра опять в пять подъем. Еле успевал умыться и просмотреть бумаги, чтобы как-то подготовиться к следующему заседанию.
Старался быть спокойным, терпел. Конечно, можно кричать, биться головой о стену, но это ведь не поможет. Станет только хуже. Кто-то очень мудро заметил: «Не можешь изменить ситуацию — измени отношение к ней».
Я словно замер. У меня была задача — выжить! Как ни странно, сконцентрироваться в экстремальной ситуации помогла профессия, ведь перед выходом на сцену каждый раз приходится собираться. Я старался смотреть на происходящее со стороны, будто все это — не со мной. Казалось, что снимают фильм и я один из героев этого затянувшегося, срежиссированного кем-то приключения.
В зале суда царила повышенная секретность, никому не разрешали снимать процесс на камеру. Будто судили государственного преступника.
Я просил маму не посещать заседания, жалел ее, не хотел, чтобы расстраивалась. Но мама есть мама. Она все равно приходила, незаметно садилась в уголочке в заднем ряду. Естественно, я видел ее, как и слезы, которые мама пыталась прятать.
Николай Цискаридзе тоже приходил на суд. Он знал, что я непричастен к этому делу. Весной в программе «Зеркало для героя» Цискаридзе сказал обо мне: «Невинно осужденный человек». Было приятно читать в его интервью: «Я не верил и по сей день не верю в виновность Павла». То, что он решил поддержать меня в прессе, — несомненно смелый поступок. Никогда не забуду его напутствие: «Паша, держись!» А ведь мы никогда не были друзьями. Николая Максимовича я очень уважаю как личность, как человека, у которого есть свое мнение. Он профессионал в балетном мире, и я горжусь тем, что с ним знаком.
— У каждого преступления есть мотив...
— Следствие активно его искало, потому что нет мотива — нет преступления. Месть и личную неприязнь пытались всунуть в дело сразу. Но этот мотив отпал. В интервью одной балерины читал «фантастику» о том, что я требовал у Филина сделать меня премьером. Но это никак не входило в компетенцию худрука. Ей ли, балерине, этого не знать?
