Но вот что удивительно — его самым последним спектаклем стала опера «Снегурочка» в Большом театре. Помню, как я попросила папу подписать премьерную афишу, но ему все было некогда. Мама успокаивала: «Шурик, не печалься. Давай я сама». И внизу афиши появилась надпись: «Чудо возможно только в искусстве». Папа прочитал и очень расстроился: «Что она такое написала? Это неправда!» Он ценил чудо в жизни. Для меня мой отец и был таким чудом. Великим русским самородком...
Все его спектакли — долгожители. Зрители смотрели их по десять — пятнадцать раз, потому что они вселяли заряд света и мужества жить. Именно о свете он поставил свой знаменитый спектакль «Власть тьмы». После триумфальных гастролей в Европе видный критик парижской «Фигаро» писал: «Здесь все, что составляет гений нации». Этот спектакль шел на сцене Малого театра более двадцати пяти лет. Таким же долгожителем стал легендарный «Царь Федор Иоаннович».
Всю свою жизнь мой отец очень напряженно работал, а отдыхал и успокаивался только дома. Папа очень любил нашу квартиру на Большой Бронной. Он входил и, не снимая пальто, сразу шел на балкон. Ему нравились огромные окна. Папа категорически запрещал вешать шторы: «Понавешаете тряпок, а там колокольня Ивана Великого, солнце над куполами. Я должен это видеть!»
Получив ордер на квартиру в этом знаменитом доме, где жили Рихтер, Никулин, Плятт, Гончаров, смотреть новое жилье мы поехали всей семьей. С нами в лифте оказался Юрий Никулин. Родители с ним были незнакомы, и чтобы разрядить неловкую паузу, Никулин сказал: «Ой, а вы знаете, вашу квартиру уже заняли!» Мы сначала оцепенели, а потом раздался хохот. С тех пор Никулин часто приглашал нас с сестрой на свои представления в цирк.
В дом одновременно с нами въехала и семья Руфины Нифонтовой. Я очень дружила с ее дочкой Олей. Они жили на пятом этаже, мы на двенадцатом. С Олей мы часто играли, пока наши родители занимались искусством. Сдвигали столы, накрывали их покрывалами, стаскивали в наш «шалаш» со всех комнат лампы.
Однажды иду по Бронной, меня догоняет тетя Руфа с тяжелыми сумками: «Ну-ка, быстренько брось дома портфель и спускайся ко мне. Я накупила ягод, сейчас угощу тебя клубникой со сметаной». Потом мы сидели у Нифонтовой на кухне и ели эту жутко калорийную вкуснотищу. Она понимала, что я вечно голодная, потому что мои родители круглосуточно пропадают в театре. Руфина была красавицей с голубыми глазами-озерами. Я не могла оторвать взгляда от ее изысканного портрета, висевшего на стене. Помню, меня потрясло, как эта дама из XIX века сыграла в папином спектакле «Птицы нашей молодости» молдавскую старуху-знахарку.
Прошло много лет. Однажды мне позвонила Оля и попросила: «Шура, пожалуйста, спустись на пятый к маме. Она не берет трубку. А мне звонят соседи снизу, говорят, что с потолка капает горячая вода. Наверное, там что-то случилось...» Это, увы, была правда. Мы с Олиным мужем открыли дверь — вода была везде. В ней плавали ковры. Руфину Дмитриевну мы нашли лежащей на полу ванной комнаты, залитой кипятком. Вероятно, ей стало плохо и она потеряла сознание. Когда мы вошли, она была уже мертва...
Но с нашим домом у меня связаны не только горькие, но и радостные воспоминания. Чаще всего его знаменитые обитатели встречались в лифте. Как-то мы с папой оказались в нем со Святославом Рихтером и его супругой Ниной Дорлиак. Рихтер стал с пристрастием пытать жену:
