Стас Михайлов
Недавно Галя позвонила директору Стаса Михайлова.
Я, честно говоря, совсем не могу понять: от чего так тащатся наши бальзаковские бабоньки?.. Ну, вот совсем! Ну, ни капельки! Средние песни из прошлого века, поет их явно не красавец, без особого шарма, вполне заурядный среднестатистический мужичок. Причем поет вполне обычно. Вроде и возраст у меня такой же, что у его фанаток, — но не то что не цепляет, а удивляет! На лице недоумение, как у ученого, у которого опыт не удался, — почему? Может, дядя занял правильную нишу, рассчитывая на пожилых разведенок, мечтающих о поздней любви? Может, и так. Или правильно построенная пиар-кампания? Или просто удача? Не важно, главное — это феномен нашей эстрады. Востребованный и успешный — а значит, надо его снять для проекта.
Так вот, звоним директору феномена. «Куда? В проект Кати Рождественской? Вы что, собираетесь раскрутиться за наш счет? Не выйдет!!!» — и повесил трубку.
Немая сцена. Но на самом деле это можно было предвидеть...
Орлова и Александров
Давным-давно, еще девочкой, я поехала с родителями куда-то в гости на дачу. Сначала долго отказывалась, ссылалась на несделанные уроки, на трату времени на поездку, придумывала всякие варианты отхода. «Поехали, потом вспоминать еще будешь», — сказал отец. Так и вышло.
Приехали на дачу Орловой и Александрова — из Переделкино во Внуково всего минут десять езды по тем беспробочным временам. Вернее, Орловой уже не было, был Григорий Александров и его новая жена, которой стала вдова его сына Дугласа. Сложная конструкция, но тогда я в подробности не вдавалась.
Гости сидели за длиннющим столом под большим навесом, пристроенным к дому. Кто тогда был — не помню. Родители присоединились к остальным, а мне хозяйка почему-то решила показать дом.
Большая по тем временам, выбеленная гостиная с роялем, дубовым столом, лавками и лестницей у стены, ведущей на второй этаж. На лестнице и в коридоре наверху сплошь фотографии великих — все с автографами. Чаплин, Софи Лорен, Марлен Дитрих, Грета Гарбо с какой-то игривой надпись— намеком на отношения — весь тогдашний Голливуд, мне в те годы совершенно незнакомый.
Второй этаж был разделен на мужскую и женскую половины. Кабинет тоже беленый, небольшой, с уютной печкой в «самолепных» изразцах начала советской власти, судя по незатейливым наивным сюжетам. Письменный стол и шкафы с книгами. На полу смешные деревенские полосатенькие половички. «Святая святых», — скромно сказала жена-вдова.
То, что я увидела на «женской» половине, навсегда отпечаталось в памяти: спальня, целиком обитая ситцем, углубленная ванна и полочка в окне, уставленная пузырьками из цветного старинного стекла. Господи, как это было красиво! Солнце подсвечивало их, и очень радостно было смотреть на мир через это яркое живое окно! Спальня была похожа на ситцевую шкатулку, в которой в свое время хранилась главная ценность — ее хозяйка. Ситцем (махонькие цветочки на совсем светлом фоне) было закрыто все: стены, спинка кровати, кресла, стулья, диван и даже зеркало. Про потолок не помню.
«Она все в комнате сделала сама», — сказала женщина.
Мне трудно в это было поверить. Как так, Любовь Орлов— и с иголкой в руках? Видимо заметив сомнение у меня в глазах, она чуть отодвинула от стены кресло и показала мне не пофабричному торчащие нитки с задней стороны спинки.
Ванна — это вообще что-то удивительное, просто музейный экспонат! Она была вровень с полом, совсем как микробассейн.
— А зачем? — удивилась я.
— Это задумка Григорь Василича. Он сказал, что не подобает такой великой актрисе задирать ногу, чтобы залезть в ванну. Что Любовь Петровна должна входить в нее как в реку...
Только теперь я понимаю, что в жизни Орлова и Александров тоже играли по какому-то отточенному сценарию, в котором сами придумывали, что и как надо делать, совершенствовали эти привычки и правила, выискивали «логические посылы», прикидывали: верю или не верю, смотрели на себя со стороны, будто в каждой их комнате стояла камера и, потрескивая, накручивала на пленку всю их красивую, придуманную, невзаправдашнюю жизнь.
И это ситцевое убежище скорей всего кому-то из них приснилось или было подсмотрено у голливудских див — с выступающей из стен ситцевой мебелью, сливающимися с местностью зеркалами в ситцевых рамах и с ситцевым отражением, ведь хозяйка так выигрышно смотрится на этом фоне! Или, точнее, в этих декорациях.
А потом мы пошли к столу, я удивилась, что мне дали почти зеленый бульон с мелко нарезанной травой, что-то было еще, вкусно и сытно, но бульон для гостей удивил меня — у нас дома никогда не подавали на ужин суп. Александров говорил мало, но показал могучую ель, которую они с Орловой посадили много лет назад еще саженцем и всегда наряжали к Новому году, а она, зараза, вымахала за эти полвека и теперь намного выше самой дачи — последние годы приходилось наряжать только нижние ветки. Что-то было еще, слушали пластинки из шикарной виниловой коллекции Орловой — музыку она любила. Как папа и обещал, я запомнила эту поездку в гости на всю жизнь.
Пару лет назад побывала на этой даче снова. На этот раз по другой причине. Внук Александрова жил за границей и приехал сюда освободиться от имущества и продать дачу.
Я ходила по гулкому, пустому, притихшему, почти мертвому дому. Не было уже почти ничего из обстановки, картин, книг — ничего, что напоминало бы о той жилой и живой даче. Было невыносимо грустно. На полу какие-то чеки, бумажки, порванные фотографии. В углу у оставшегося огромного стола хозяин с полуулыбкой и подшофе — все это ему неинтересно и скучно, главное — побыстрее бы.
«Еще пластинки остались старые, но репертуар не мой, могу продать недорого, — и он показал на стопку, вернее, кучу черных блестящих дисков — битых и не очень, в обложках и без, вот так, на полу, навалом, как продают на вес. — Тысячи две рублей за все дадите — буду рад, — улыбнувшись, сказал внук. — Мне это хозяйство ни к чему».
Я присела и стала перебирать «хозяйство». Репертуар на самом деле был исключительный: Вертинский, Юрий Морфесси, Вадим Козин, Петр Лещенко, Козловский, Шаляпин и Карузо лежали в одной черной блестящей куче, запылившиеся, местами потрескавшиеся, очень разные, но одинаково могучие. Песни о Сталине и Ворошилове почему-то на французском языке стыдливо валялись особняком, а в самом низу, раздавленный оперной мощью, полуистлевший пакет с пластинками и помятой записочкой «Душещипательные французские романсы», написанной женским почерком, может, Любовь Петровны?
Пластинки я не собирала, и в общем-то они мне были не нужны, но понимала, что они пропадут, их выбросят, разобьют и следа от них не останется, если не заберу.
— Еще в сарае хлама всякого полно, — сказал внук. — Хотите взглянуть? — он снова скривил рот в потусторонней улыбке.
Мы вышли из дома и пошли прямо по сугробам в маленький сарай. Дорожки в снегу не было, и внук шел впереди, протаптывая тропинку, я пыталась попасть в след. В сарае был больший порядок, чем в доме. На полках по стене лежали металлические бобины с пленкой. Много. Очень много.
— А что там?
— Я и не знаю, как-то не было времени просмотреть, может, пробы, может, кино какое-то, может, личные съемки, — ответил внук. — Я же редко в Москву приезжаю. Сейчас закончу все это с домом и уже не вернусь. (Он действительно уже не вернулся, совсем спился и быстро умер.) Сколько я себя помню, они тут и лежат всегда. Забирайте, их все равно отнесут на свалку или новые хозяева выкинут. Вон там еще старые фотографии, дед фотографией увлекался, эту великую гадину все время снимал.
«Великую гадину»... Какие высокие отношения. Я сделала вид, что не расслышала. Стало как-то не по себе.
— Они столько путешествовали... Вот здесь все их поездки. Я смотрел как-то. Любопытно, конечно, как дед мир видел, любопытно... Одно время я хотел музей сделать, но что-то не срослось.
Не знаю, почему он так разоткровенничался.
— Вы же фотограф, вам это может быть интересно, — показал он на пленки.
Не то что интересно — передо мной лежал настоящий клад. Хотя, конечно, я не знала, сохранились ли пленки после стольких лет жизни в таких условиях. Он назвал сумму за все, и я не раздумывая согласилась.
