Ягода был влюблен — тяжко, безнадежно, отчаянно. Он не мог развестись, не мог бросить — и даже хоть в чем-то обидеть — жену, оставить маленького сына, свой свет и утешение, было выше его сил. Бывший ученик аптекаря из Нижнего Новгорода, знакомый Горькому еще по своему родному городу, он пришел в революцию мальчишкой и верно ей служил. Его продвигал Дзержинский, он стал уже первым замом главы ГПУ, потом неосторожно, в ненадежной компании, недобрым словом помянул Сталина — и вскоре оказался вторым.
Генрих Ягода снова выслужил свой бывший пост и стал наркомом внутренних дел, одним из самых влиятельных и опасных людей в стране. Перед шлюзом построенного зеками и чекистами грандиозного канала воздвигли его многометровую статую, но настоящего страха и подлинного, замешенного на ужасе уважения он не вызывал. Со своей секретной лабораторией ядов, о которой по Москве ходили разные слухи, и большой коллекцией порнографических курительных трубок (ею он неосторожно хвастался сам), солидным революционным стажем и сомнительной верностью Сталину, давно подозревавшему наркома в связях с партийной оппозицией, Ягода был ненадежным, мутным, опасным человеком. Любая умная женщина отсоветовала бы Тимоше иметь с ним дело. Да она и сама этого не хотела: у нее были молодой муж, семья, знаменитый свекор, стоявший за них горой… Но через несколько дней случилась беда, а после нее их жизнь пошла по-другому.
Через 4 года, на страшном Третьем Московском процессе, когда будут осуждены и расстреляны и слетевшие с политического Олимпа Рыков с Бухариным, и лечившие Горького врачи, и незаменимый Пе-Пе-Крю, Ягода сознается во всем, на чем настаивало обвинение. А потом скажет, что сожалеет лишь об одном — что не расстрелял организаторов процесса вместе с прокурором Вышинским, пока это было в его силах. Но когда речь зайдет о Максиме Пешкове, упрется и попросит не доводить его до крайности, а то он заговорит, и тогда многим не поздоровится.
