А другой из гостей, небольшого роста, кудрявый, с толстыми губами, на диваны не пошел, а взобрался на лежанку и укутался — ночь была холодная. При виде ее этот кудрявый так и прыснул со смеху: «Вот так поваренок!» Таня тоже засмеялась и сказала своим по-цыгански: «Глядите, как нехорош, точно обезьяна!» Тот и давай спрашивать, что она сказала. Цыгане смеются, а Таня отвечала: «Ничего, сказала, что вы меня поваренком назвали». «А вот ты, Пушкин, послушай, как этот поваренок поет», — ответил на это Нащокин.
Пушкин! Так это его поэму «Цыганы» пересказывали друг другу все московские цыгане! И господа тоже, как приедут, все Земфира да Земфира…
Таня запела романс «Друг милый, друг милый, с далека поспеши». Лишь только смолк ее голос, Пушкин проворно соскочил с лежанки — и к ней. «Радость ты моя, радость моя! — кричит. — Извини, что тебя поваренком назвал, ты бесценная прелесть, а не поваренок!»
Стал Пушкин с той ночи часто бывать в доме на Садовой — все больше ездил слушать ее, Таню. Он даже попросил ее научить его говорить «на роме». Новый год, 1831-й, встречали с цыганами в «Яре». Были Таня с подругой Олей Солдатовой, Пушкин с Нащокиным. И поэт все, бывало, смеялся. «Золотой у тебя голос, — говорил он Тане. — Я о тебе поэму напишу». А как-то на Масленицу заехал, угощал ее с подругами блинами. Шампанское по стаканам разливал, поставил на колени большую тарелку с блинами, цыганок потчует и сам ест да похваливает: «Нигде таких вкусных блинов не едал».
Конечно, Таня и помыслить не могла, что такой барин ее полюбит, и все же грустно на сердце стало, когда по Москве заговорили, что Пушкин собрался жениться на юной писаной красавице Гончаровой. «Что ж, господин он добрый, ласковый, дай ему бог совет и любовь!» — сказала тогда Таня и ушла к себе, не хотелось ей в тот день никого видеть. И без того мало было поводов для радости — у Тани у самой в ту пору имелся сердечный друг, только женатый, и как раз ревнивая жена увезла его на всю зиму в деревню — подальше от Москвы с ее цыганскими хорами.
После помолвки Пушкин стал бывать в доме Чухина реже: поговаривали, что все время у невесты проводит, расстаться не может, до смерти в нее влюбился.
За два дня до свадьбы Пушкина Таня зашла к Павлу Нащокину — она была очень дружна с Олей Солдатовой, тоже цыганкой, жившей в его доме на правах жены. Ольга уже мало пела в хоре, и Тане, когда она солировала, очень недоставало ее чудного второго голоса. Оля в доме Нащокина держалась как хозяйка, все ей было нипочем, господа в ней души не чаяли и гордились знакомством — она была дочерью знаменитой Стеши, а у той в свое время вся Москва в ногах валялась. Рассказывали, что сама итальянская певица Анджелика Каталани, когда слушала Стешу, рыдала и отдала ей свою кашемировую шаль, подарок папы римского. И Наполеон, когда был в Москве, пожелал послушать Стешу, но цыганка вместе с хором как сквозь землю провалилась.
Тут к крыльцу подкатили сани — приехал Пушкин.
«Ах, радость моя, как я рад тебе, моя бесценная!» — поцеловал ее в щеку и уселся на софу. Таня смотрит — а он как будто невесел, задумчив — не скажешь, что скоро женится. Рукой голову подпер и говорит: «Спой мне, Таня, что-нибудь на счастье. Слышала, может быть, что я женюсь?» — «Как не слыхать! Дай вам бог, Александр Сергеевич!»
…«Мать у меня была знатная гадалка, — баба Таня поправила огонь в лампе. — И, видно, ко мне что-то от нее перешло. Я тогда взяла гитару, стала подбирать и все посматривала на него, а у поэта за спиной и над ним будто бы какая-то темная тень — точно кто-то его огромными крыльями застит. А я все подбираю и думаю, что же мне спеть».
Наверное, та тень была всему причиной, но Таня вспомнила и запела старинную песню:
