...Как хорошо жилось когда-то в Москве в медовый месяц! Николай давал балы, покупал молодой жене все, на что та указывала пальчиком, одевал по моде. Сашенька и раньше слышала от соседей жениха, что Николай «несколько чудак», но с первого дня ее пребывания в Рузаевке чудачеств все прибывало. Ее поражало количество картин. Они висели повсюду, безо всякого просвета — в доме не осталось ни единой свободной стены. Картины скупались бессистемно и жадно. Муж с утра облачался в парчовый камзол поверх фрака, подпоясывался розовым кушаком, на голову повязывал длинную прусскую косу. В новом доме имелась высокая башня — ее Николай именовал Парнасом и туда никому, даже жене, не разрешалось входить. На Парнасе царил ужасный кавардак, во многом объяснявшийся тем, что Струйский запрещал там даже вытирать пыль. Здесь хозяин Рузаевки предавался пиитству. Правда, стихов его никто не печатал — отказывались. И тогда Николай завел собственную типографию. Выписал из Германии станки, оттуда же — лучших печатников и граверов. Печатались только вирши рузаевского хозяина. Каждый новый том с гравюрами, виньетками, на атласной бумаге тотчас отправлялся в Санкт-Петербург императрице: та любила похвалиться этими книгами перед иностранцами — поглядите, мол, что в глубинке российской печатают. Самому пииту даже как-то прислала алмазный перстень.
Кроме рифмоплетства мужа ничто не занимало, так что Сашеньке пришлось сразу взять на себя заботу о раскинувшемся на тридцать верст имении, ночами просиживать над гроссбухом — днем мог явиться с Парнаса муж с очередной пиесой и усадить ее на несколько часов слушать — коротких сочинений ее благоверный, увы, не писал. Сашенька стихи полюбила еще в Смольном и теперь с трудом сдерживала смех, когда муж с завыванием и биением себя в грудь декламировал творения своей лиры.
О, если бы это были все его чудачества! Сашенька высоко подняла свечу, разглядывая портрет мужа. Как многое сумел увидеть Рокотов! Лицо гордое, порочное, глаза горячечные. Сашенька боялась: вдруг это перейдет к их детям?
Когда Струйский возвращался из своих инспекций по деревням, жене запрещалось не только встречать его, а даже выходить из дому. Но шила в мешке не утаишь, скоро Сашенька прознала жуткую правду. Оказалось, муж предавался странному занятию. Он устраивал в деревнях бесконечные судебные разбирательства, придумывая виновных и проступки, произносил страстные речи за всех участников судилища и торжественно выносил приговоры. Наказания, впрочем, были самыми настоящими, для этих целей в Рузаевке выстроили тюрьму, где применяли пытки, дабы установить истину. И в дни, когда музы почему-то забывали о нем и не являлись, хозяин поместья шел в свою тюрьму. По историческим книгам он изучил орудия средневековых пыток и велел в точности воссоздать их. Иногда Струйский распоряжался устроить «тир» — крепостных заставляли бегать на ограниченном пространстве, а он из пистолетов и ружей стрелял по несчастным. Сашенька пришла от этого в ужас: она и собаку не могла ударить, а тут — люди. Конечно, с «людишками» строго обходились и у ее отца, но таких зверств молодая жена и представить себе не могла!
...Как-то среди ночи «блажной барин», как за глаза величали Струйского рузаевские крестьяне, явился в спальню жены и, рыдая, сообщил, что проиграл ее, свою Сапфиру, в карты соседу Казанцеву и ей немедленно надлежит ехать к нему!
«Николаша, окстись, я ведь жена тебе, нашим детям мать! Не собака, не лошадь!» — ужаснулась Саша.
Выяснилось, что играли по-крупному, Струйский поставил царицын алмазный перстень, а когда проиграл, пожалел — монарший подарок все-таки — и предложил взамен жену. Сашенька, дрожа, натягивала на себя платье, муж сидел в креслах, закрыв лицо руками. Что ж, раз так, не станет она унижаться. Накинув салоп, Сашенька с гордо поднятой головой вышла из комнаты и хлопнула дверью.
