Никто не догадывался, что в этом доме давно нет мира и семейного лада. Граф из-за государственных дел все реже бывал с женой, и графиня Екатерина Петровна втайне приняла католичество. Она поставила под удар карьеру мужа, и он ей этого не простил.
…Дорожная карета, купленная Ростопчиным у лучшего парижского мастера Дефранса, была настоящим домом на колесах. Раскладное спальное место и медная грелка, удобный походный урыльник, полка для книг, маленькая кладовая для взятых в дорогу продуктов, мягкие, легко проглатывающие дорожные выбоины рессоры — в такой карете можно объехать половину Европы и не утомиться в дороге, но граф Ростопчин не получал удовольствия от путешествия. Чем ближе была Россия, тем тяжелее делалось на душе: он уехал из страны, потому что его измучили недоброжелатели, но не это было главным. Федора Васильевича погнало в путь обернувшееся ночными кошмарами ужасное воспоминание, память об опрометчивом, на всю жизнь запятнавшем его поступке...
Когда французы вот-вот должны были войти в город, к его дворцу на Большой Лубянке подошла толпа вооруженного чем попало московского простонародья: Ростопчин долго обещал москвичам, что сам поведет их в бой, и вот люди решили, что время пришло. Граф не собирался умирать во главе оборванцев, на заднем дворе его ждала лихая тройка, но народ все прибывал. С каждой секундой бегство становилось все опаснее, разъяренные москвичи могли разгромить и разграбить дом, вслед за этим почти наверняка начался бы мятеж... И тогда граф разыграл эффектную сцену.
Из тюрьмы привезли арестанта, купеческого сына Верещагина, переложившего на русский напечатанные в немецких газетах послания Наполеона и переписавшего их от руки. Граф сказал, что это тот самый злодей, из-за которого гибнет Москва, велел солдатам рубить Верещагина саблями, а потом отдал его толпе. Купеческий сын успел сказать: «Грех вашему сиятельству будет…», но тут его рубанули по голове, начали топтать ногами, потащили по улице. Толпа покатилась дальше, и московский главнокомандующий спокойно выехал из города. Позже французские солдаты разогнали поверивших Ростопчину москвичей картечью.
Шла война, горела Москва, он не вспоминал о попавшем ему под горячую руку Верещагине, а потом царь попенял ему за эту смерть и пожаловал отцу купчика бриллиантовый перстень и двадцать тысяч рублей. Санкционированная Ростопчиным расправа была признана убийством, и у врагов появился новый козырь. Но ужаснее всего, что Верещагин начал приходить к нему по ночам, отчего граф кричал, задыхался и просыпался в слезах.
Дорожная карета ехала по вымощенным булыжником европейским шоссе, приближаясь к границам Российской империи, кошмар, в котором графа душил убитый, не возвращался, и Ростопчин приободрился. После пограничного шлагбаума с двуглавым орлом пошли совсем другие дороги — на российских ухабах карета раскачивалась, словно попавший в бурю корабль, и Федор Васильевич проклинал казнокрадов-инженеров и пьяниц дорожных смотрителей. Наконец карета мягко покатила по выложенной дубовыми торцами московской мостовой и остановилась у парадного подъезда дома на Большой Лубянке. Навстречу ему вышла жена — постаревшая, располневшая и все же похожая на ту девушку, которую он когда-то полюбил.
Отныне Ростопчин решил жить для семьи, собирался продолжить свои мемуары, а то, что император так и не вернул его на службу, графа больше не волновало. День шел за днем, и казалось, отстроившаяся и похорошевшая Москва не держит на него зла. Но однажды, проезжая в карете по Кузнецкому мосту, он увидел бредущего по тротуару отца Верещагина. Купец постарел, ссутулился, был бедно одет. Ростопчину вдруг показалось, что Николай Верещагин увидел его сквозь оконное стекло...