Взахлеб рассказывал про неведомого француза: «Поехал он на острова Таити, это черт знает где. Замечательные женщины, сложены как Венера, кожа цвета бронзы. Небо розовое, деревья синие, ананасы, апельсиновые деревья в цвету... И сделался он дикарем. И писать стал как дикарь. Естественно — насмотрелся. Выставка открыта не помню уже в каком месте. Думаю — постой! Сейчас же поехал. И ахнул! До того чудно, что думаю — эге!.. И брата, и всю Москву удивлю! Куплю картины, повешу в столовой, пусть и Захарьин посмотрит. Покажу я ему, какой у меня сахар! Можно ли мне пить или нельзя! Выбрал четыре большие картины, приценился. Дешево. Пятьсот франков штука. Купил. Картины такие, что сразу не поймешь. Думаю: потом рассмотрю. В Москве рассмотрел и увидел: кругом огнедышащие горы, народ гольем ходит…
Жара… Это вам не березы!.. »
Кто-то из гостей заметил: «Смотреть, конечно, чудно, но на нашу березу тоже обижаться грех. Чем же березовая настойка у нас плоха? Правду сказать, после таких картин меня на березовую тянет». «Скажите на милость! — обрадовался Миша. — Мне и Олимпыч, метрдотель, говорит: «Как вы повесили эти картины, вина втрое выходит».
Родился второй ребенок, дочка Леля, ее, как и брата, отдали на попечение няням в дальние комнаты. Все силы Маргариты уходили на светскую жизнь — так хотел муж. В роли радушной хозяйки модного салона она очень преуспела. Настолько, что когда супруги нечасто оставались наедине, Миша не мог сдерживать свою бешеную ревность — распалялся, кричал и топал ногами, терзая ее подозрениями.
Увлекшись, мог и руку поднять.
В дальние поездки вместе они уже не ездили. А Мишу по-прежнему неудержимо влекло в Париж, где Морозовы держали квартиру и где он чувствовал себя счастливым. Случалось, его засасывал «зеленый час». Это было время, когда парижане пропускали в кафе стаканчик абсента. Стаканчик именовали попугаем. Поскольку пить более одного стакана считалось неприличным, Миша в компании художников курсировал по кафешкам: порцию тут, порцию там… Называлось это «придушить попугая». «Зеленый час» медленно перетекал в «зеленую ночь». «Придушенные попугаи» давали необычайную ясность мысли, и утром он был уже на рю Лафит — в галерее-магазине Воллара, где уже несколько дней приценивался к картине Ренуара «Портрет актрисы Жанны Самари».
Миша воспринимал ее как совершенное, великолепно исполненное воплощение Парижа. Сторговал 4 тысячи франков, купил Ренуара всего за 20. Рядом висел некий Сезанн, за него просили 150 франков, но он Мишу не вдохновил. Картины шли из Парижа на Смоленский бульвар целыми транспортами, был среди них самый первый в России Эдуард Мане.
Это было лучшее время в жизни Михаила Морозова: он нашел свое призвание — делать то, что до него никто еще не делал. Как-то отправился компанией на охоту. Убили рысь. Отдали сделать из нее чучело, смотрят, а мясо у рыси нежное, белое. Решили отведать, и Миша позвал Олимпыча, своего метрдотеля. Блюдо из рыси не понравилась — мылилось во рту и никакого вкуса. Пришлось изрядно выпить. И все охотники захворали, разбрелись болеть по кроватям Мишиного дворца.
Случай редкий, решили позвать профессора Захарьина. Старичок нравный, за заслуги жалованный «его превосходительством», приехал при звезде и с голубой лентой. Больным приказал молчать и отвечать только на его вопросы. Морозова спросил: «Зачем это у вас в доме покойник?» Миша схватился за сердце: «Кто умер?» «А мумия-то», — ответил Захарьин. Потом осмотрел каждого, приказал дать устриц и шампанского. Скоро больные поправились. Открыли саркофаг, а в нем — разукрашенная мумия, глаза сапфировые, смотрят десять тысяч лет. Решили ее похоронить. И попа уговорили, и поминки справили — уха, кутья, икра... Все как положено... Чего только в Москве не болтали про Мишу Морозова. В истории же с мумией все правда. Только не хоронили ее, а отдали в дар Румянцевскому музею. Нельзя же покойника в доме держать.
