Бермудес указал юнцу на дверь, но Рафаэль знал: он не отстанет от этого влиятельного типа, хочет он того или нет, но рано или поздно ему придется открыть перед ним все двери. И Рафаэль с помощью верного Пако устроил так, что день за днем разные люди, включая известных радиожурналистов, обожавших Рафаэля, стали твердить Бермудесу о нем денно и нощно; ему по нескольку раз присылали четыре записанных Рафаэлем к тому времени диска, мол, послушайте этого гения; Бермудеса приглашали на концерты Рафаэля, которые он после Бенидорма тем не менее постоянно давал. Имя Рафаэля превратилось для Бермудеса в неотвязный кошмар, оно постоянно висело в воздухе, и от него невозможно было отмахнуться.
— Хорошо, я даю ему York Club. На пробу, — сломался наконец всесильный продюсер.
— Нет! — заупрямился Рафаэль. — Я не буду там петь. Мой голос достоин лучшего.
— Подохнешь с голоду, придурок, — в сердцах пообещал Бермудес.
И Рафаэль придумал ловкий ход: раз уж тот так хочет скормить ему этот York Club, пусть сначала там станцует La Chunga, уж она-то привлечет туда самые сливки.
— Идиот! Чего захотел! Указывать великой La Chunga, где танцевать! — бесновался Бермудес.
Однако на него давили обильно появлявшиеся рецензии в солидных газетах, называвшие Рафаэля чудом, уникумом, а его голос — неподражаемым, божественным, соловьиным. В конце концов Бермудес был себе не враг и однажды тайком пришел послушать парня.
Двух песен оказалось достаточно, чтобы он поспешно связался с La Chunga. Рафаэль выиграл битву с продюсером, и словно стронулась с места гора и пошла к Магомету: отныне ему предоставляли самые престижные залы, и Бермудес начал подписывать с Рафаэлем совсем не детские контракты. Он и сам не заметил, как его жизнь из очень быстрой до этого, превратилась в вихрь, в круговерть — это в общем-то было безумие. Поездки, поездки... Как сначала он это любил! Аргентина, Колумбия, Пуэрто-Рико, Нью-Йорк, Каракас, Уругвай, Чили, Мехико… Прилеты и отлеты; концерты, интервью, записи пластинок; съемки фильмов — все пришло к нему разом. И однажды Рафаэль поймал себя на том, что мечтает об одном: залезть под одеяло в своей постели. Но эта мечта была для него недостижима. Хотя… …Вот он лежит у своих друзей, онемевший и обессиленный, и смотрит в потолок, а в голову лезут и лезут непрошеные мысли.
Может, он устал быть победителем? И ему захотелось стать побежденным? Может быть, ему осточертело быть хорошим, первым, потрясающим? Каково это — не отменить ни единого концерта? Никуда не опоздать? Никого не подвести? Не сорвать ни одной съемки?
— Слушай, Рафаэль, ты что-нибудь чувствуешь? — как-то огорошил его вопросом Хайме, у которого он валялся в доме уже третью неделю с видом безучастного бревна.
М-да, интересно. Он ничего не чувствует. Ровным счетом. А раньше, до этой болезни или как назвать это состояние? Пожалуй, он испытывал чувства только на сцене, когда пел. Там он переживал весь спектр эмоций, да таких, которые — он уверен — просто не существуют в обыденной жизни и не сравнимы с ней.
В принципе этого ему было более чем достаточно, он уходил со сцены выжатый этими эмоциями, словно выстиранное белье, которое чьи-то руки выкрутили до предела, выдавив последнюю каплю влаги. Ну да, все остальное время, не концертное, он обслуживал свой голос. Старался быть его хорошим слугой — преданным, честным, аскетичным; во всем себя ограничивал, чтобы голосу было удобно: например, от природы Рафаэль ужасно прожорлив, но у голоса должно быть красивое тело, поэтому диета и еще раз диета; отвратительное ощущение сосания под ложечкой всегда и везде, даже на обеде у матери; а уж как готовят настоящие андалузки, всякий знает! Когда стол ломится от гаспачо или сальморехо, от вяленого тунца, от ветчины серрано, не говоря про домашнюю выпечку и айвовый мармелад!
