И то, что Зина должна принять участие в VII выставке «Союза русских художников», готовящейся к открытию в начале 1910 года, было ими давно и твердо решено. Если робеет, пусть попробует себя для начала в чем-то камерном — к примеру, в выставке портретов, которую открывает редакция художественного журнала «Аполлон»… Но это ей последняя отсрочка!
В декабре 1909 года, через несколько дней после приезда Бориса из Сибири, семейство Серебряковых в полном составе двинулось в Петербург. Картины, отобранные Зиной для своего «первого выхода», упаковали с особой тщательностью. В редакции «Аполлона» все прошло как нельзя лучше, и уже в феврале целых тринадцать полотен Серебряковой наравне с картинами Валентина Серова, Константина Коровина, братьев Васнецовых, Леона Бакста, Михаила Врубеля, Игоря Грабаря, Константина Сомова, Леонида Пастернака, Николая Рериха украшали открывшуюся в Москве выставку «Союза»…
Три из них, «Зеленя осенью», «Молодуху» и тот самый автопортрет, написанный у зеркала, тут же купила Третьяковка… Это был успех. Успех, который креп год за годом. «Купальщица», «Автопортрет в костюме Пьеро», «Баня», «Крестьяне. Обед», «Жатва», первое в истории Академии художеств выдвижение на звание академика живописи трех женщин, в числе которых оказалась и Зина, первая монография о ее творчестве, которую взялся писать искусствовед Сергей Эрнст… И рядом с этим все крепнущим успехом растущая семья, дочери-погодки Таня и Катя, трогательная семейная сценка «За обедом» и бесконечные портреты родных: и детей, и взрослых, и братьев, и сестер, и невесток…
И Бори.
Их жизнь, как и прежде, текла в бесконечных разлуках и встречах… Бодайбо, Кяхта, Ежовка, Бугуруслан, Чишмы, Татарская, Илецк. Открывая по вечерам еще дедом подаренный ей атлас России, Зина старалась отыскать если не город, то хоть край, где сейчас работал муж: городов в тех местах, куда заносила жизнь ее неугомонного Боречку, по большей части еще не было. Всякий раз после возвращения его из долгой экспедиции Зина усаживала мужа позировать, как будто старалась у мольберта заново изучить во всех подробностях любимое лицо… Один из последних портретов она сделала в 1915 году.
— Вот, мама, платок возьмите… Сняв с плеч наброшенную шаль, Зина протянула ее матери, и Екатерина Николаевна, утирая слезы, дрожащими руками набросила ткань на стоявшее в углу комнаты трюмо…
Нежное свечение, шедшее от зеркала, озаренного заглянувшей в окно луной, мгновенно погасло, и комната погрузилась в томительный, душащий мрак. Лишь керосиновая лампа у кровати тускло освещала исхудавшее лицо Бориса… Мертвого Бориса.
Господи, неужели все, что происходит сейчас, и в самом деле случилось с нею? С нею, Зиной Серебряковой, еще месяц назад, в феврале 1919-го, считавшей себя почти счастливой? Муж, едва вернувшийся из Приуралья и вновь пропавший в дыму Гражданской войны, вдруг неожиданно нашелся в Москве. Отсидев два месяца в Бутырке, куда попал как заподозренный в контрреволюции, он наконец был на свободе и даже при службе: новая власть готовилась продолжить строительство железной дороги в Поволжье.
Зина бросилась к нему в столицу, и Борис, невыносимо стосковавшийся по детям, смог каким-то чудом исхлопотать себе трехдневный отпуск, чтобы проводить жену обратно в Харьков. С осени 1918 года в имении стало опасно. Кругом полыхали пожары, хозяйничали банды анархистов. И хотя окрестные крестьяне всегда относились к их семейству приязненно, оставаться на зиму в занесенном снегами доме Зине с четырьмя детьми и матерью было боязно. Перебрались сначала в Змиев, потом в Харьков. Питались на первых порах тем, что смогли привезти из села…
После долгой дороги от Москвы до Харькова считаные часы, оставшиеся от Бориного отпуска, прошли в тщетных попытках придумать хоть какой-то план, чтобы соединиться вместе.
