— А что так?..
— Дурак был.
В такие минуты, минуты его откровений и незащищенности, я таяла от нежности к нему, и предчувствие скорой разлуки предательски заползало в сердце. А он гладил меня по голове, молчал и целовал мои волосы.
Вообще слово «старик» с ним никак не вязалось. Он не ходил, как все люди, он бегал! Его жизнь была расписана не по часам — по минутам: укладывался спать в два часа ночи и немедленно засыпал. Просыпался ровно через восемь часов, в десять утра. Далее — завтрак и все такое… Ровно в 11 с четвертью он разворачивал свежую газету.
В быту все было спланировано раз и навсегда, и не было в мире такой силы, которая могла бы нарушить этот распорядок.
Из-за паршивого карандашика, который я, вытирая пыль с его журнального столика, перекладывала на 10 см дальше от того места, где он валялся, Богословский мог устроить такой скандал, что я в конце концов лезла чуть ли не в драку. Такой пунктуальности я больше ни в ком и никогда не встречала. Даже в себе самой, хотя сама такая же изумительная зануда!
Его водитель рассказывал мне, что однажды, опаздывая в ресторан (!), Богословский вдруг на полпути приказал ему разворачиваться и ехать домой. Виталий впервые в жизни попытался возразить: «Никита Владимирович! Мы же не на поезд опаздываем. На банкет!.. Уверяю вас, мы будем там первые!» Но Богословский остался непреклонен и верен себе. Он предпочел вовсе не явиться к назначенному часу, нежели опоздать.
Кстати, гостей, которых он ждал у себя дома, могла ждать закрытая дверь «гостеприимного» хозяина. Опозданий он не терпел и, рассказывая обо мне, хвастался, скажем, не тем, что я «красавица и умница», а тем, что не опоздала (!) на первое свидание с ним, подчеркивая этим, очевидно, мое главное женское достоинство.
Помимо невероятной пунктуальности Богословский был еще и очень аккуратным и дисциплинированным. Так же, как и я, обожал чистоту и порядок. Когда мы ссорились, демонстративно пытался мыть посуду. У него это плохо получалось, приходилось перемывать. Зато прекрасно разбирался в технике, интересовался всеми техническими новинками, досконально изучал их и, если что-то ломалось, всегда чинил сам.
Но вот меня учить не любил. Когда же пытался это делать, то суетился, раздражался и вскипал, как чайник со свистком.
Вообще отношения мы выясняли шумно. Однажды, поссорившись по какому-то ничтожному поводу, мы ругались до 3 часов ночи. На улице лето, окна открыты, все слышно, и соседи сверху («неправильные» какие-то соседи), не в силах заснуть и устав от нашей ругани, вызвали-таки милицию. Ну, те приехали, Богословского узнали, честь ему отдали и, извинившись, попросили автограф. На этом дело и кончилось. Однако в хороших, «правильных» соседях у Богословского недостатка тоже не было: это и писатель Аксенов, и Паустовский, и артист Новиков, и — главная его подруга — Фаина Раневская. Говорят, Фаина Георгиевна обожала женщин. Конечно, в хорошем смысле.
Так вот: возвращается молодой Богословский в 5 утра домой (дома жена имеется, между прочим), навстречу ему — Раневская.
— От бабы, милый?
— Ну-у-у… Да… А ты? Тоже?..
И еще один прелестный эпизод: как-то, зайдя пообедать в Дом актера (тогда он находился на ул. Горького, сейчас — Тверская), Раневская попросила принести ей на десерт «во-о-он того мальчика». Мальчиком этим был Богословский, обедавший в том же ресторане в компании режиссера Марка Донского.
В своей книге «Что было и чего не было» Богословский пишет: «Кинорежиссер Марк Донской решил устроить в Доме кино торжественный ужин в честь Александра Николаевича Вертинского, который после долгих мытарств наконец получил разрешение вернуться на Родину.
Был накрыт роскошный по тем временам стол (где достал Донской все эти деликатесы, осталось тайной).
Дорогой гость был весьма оживлен, все еще переживая радость от возвращения на родную землю после долгих и трудных заграничных скитаний.
