Вырвав из сердца, как занозу, свое несостоявшееся отцовство, любовь и пустые хлопоты в борьбе за сына, он в тот же миг забыл и о самом факте его существования.
Ему это дорого далось. Андрею — тоже.
Одно только могу сказать: в конце жизни, находясь на лечении в психиатрической больнице, будучи умственно совершенно здоровым, он написал несколько писем отцу. Письма эти — образец такой невыносимой боли и человеческого страдания, такого страшного осознания нелепо прожитой жизни, такого покаяния, такой мольбы о прощении, в сравнении с которыми аналитическая разборка мучений Раскольникова выглядит как рождественская сказка со счастливым концом.
Андрей пережил отца на три года. Дай бог, чтобы ему было хорошо сейчас.
В этом водовороте событий — прекрасных и ужасных, высоких и низких, простых и сложных, туманных и мечтательных — пролетели, скатились кубарем, унеслись вверх тормашками несколько лет, несколько невозвратных моих лет жизни с Никитой.
Я не написала ни одной ноты!..
Подсчитала свои года и ужаснулась той щедрости, с которой разбросала их.
Оглянувшись, увидела «хвост убегающего от меня поезда» и Богословского, сидевшего с газетой на диване (том самом).
Теряя почву под ногами, подошла, в первый раз обратившись к нему с просьбой:
— Помоги мне, Никита…
— Не могу, — ответил он так, будто ждал меня.
— Почему?
— Потому что это — ты…
— А другим помог бы?
— Другим — да.
Постарался бы…
— А почему другим можно?
— Не так стыдно получить отказ.
— Вдруг получится… Попробуй…
— Нет.
— О’кей!.. — сказала я и отошла.
Больше с этой просьбой никогда к нему не обращалась. Я по-прежнему любила его, но что-то во мне щелкнуло…
Мы стали необычайно тактичны, вежливы и деликатны друг с другом. Ненормативных слов слышно не было. В квартире большей частью стояла тишина. Как-то читаю очередную его записку:
«Сегодня День святого Валентина,
А я — в тоске, судьбу свою кляня.
В душе моей печальная картина:
Люблю ее, — а не она меня…» И ничто во мне не дрогнуло…
А однажды мне приснился сон, что я ушла от него.
Совсем…
Я хожу, брожу где-то одна и вдруг вспоминаю: что-то очень нужное и важное для меня осталось там, в его доме. Иду туда. Поднимаюсь в лифте, медленно подхожу к нашей квартире, достаю ключи, осторожно открываю дверь, тихо, стараясь не дышать, захожу, заглядываю в кабинет… Там — Богословский. Рядом с ним — женщина. Блондинка. Молодая и красивая… Не замечая меня, они, облокотившись на рояль, весело беседуют… Я смотрю на них и вдруг с ужасом начинаю понимать, что им хорошо и что меня больше не ждут в этом доме!..
Проснулась в тоскливом оцепенении и долго-долго приходила в себя: сон ли это?.. Знаете, пожалуй, тогда впервые в жизни я по-настоящему поняла, что чувства отвергнутой и брошенной женщины, ее ненависть к сопернице, способность на месть и на любое, самое страшное преступление.
Вот и все.
Чему суждено было случиться — случилось, что будет — увидим. Хотя жалею, что не все ласковые слова сказала ему, о многом не спросила, многого так и не узнала.
В больнице, когда жить ему оставалось считанные дни, Никита спросил меня:
— Когда меня выпишут, Алик?
— Об этом рано пока говорить, — ответила я. — Четыре дня ты был без сознания.
— Без классового?..
Врачи и медсестры, стоявшие рядом, и плакали, и смеялись, и…
аплодировали.
А последнюю записку, написанную им на бланке рецепта, передал мне доктор. Там черным фломастером было нарисовано плачущее сердце, пронзенное стрелой, а еще короткая фраза: «Я люблю тебя, Алка!»
Благодарим салон французского интерьера «ШИФОНЬЕР» за помощь в организации съемки