Он велел унести ребенка прочь, она заявила, что в этом случае он не увидит и ее. В итоге Тереза и маленькая Мариучча остались в мастерской. Девочка подрастала, он качал малышку на ноге и рисовал для нее смешные картинки. Постоянно запаздывающих переводов из Петербурга и нерегулярных заработков худо-бедно хватало на троих. А картина жила своей жизнью, не имевшей отношения к тому, что происходило в комнате внизу, где стояла детская кроватка и сушились пеленки. Он поднимался наверх и запирал за собой дверь — бестолковой женщине и несмышленому ребенку нечего делать в его святилище. В мастерской он зажигал свечи, разводил краски и, затаив дыхание, приступал к работе, переделывая то, что написал вчера. Мечта ускользала, картина, о которой он грезил с детства, не приближалась к идеалу. А внизу шла давно опостылевшая, бедная жизнь: гремели кастрюли, хныкал младенец.
Там было душно и сыро, пахло капустой и застиранным бельем — быт оборачивался мерзостью. Возможно, гений искусства наказывает его за предательство? Не потому ли картина не движется? Месяц проходил за месяцем, складываясь в годы, Тереза полнела, Мариучча подрастала — жена привратника говорила, что девочка похожа на отца, как две капли воды. А потом случилось чудо, и оно обрушилось на него неожиданно, словно весенний ливень. Добрый друг, писатель Гоголь, привел его в дом к русской аристократке, графине Софье Апраксиной, и Иванов по уши влюбился в ее дочь. Он — немолодой, неловкий, бедный художник. Она — юная, прелестная, богатая наследница, окруженная светскими львами… Со стороны это казалось безумием, но Александр внушил себе, что он тоже любим, что Машенька Апраксина непременно станет его женой, будет переводить необходимые ему для работы над картиной французские и немецкие книги.
Он навсегда рассорился с Гоголем, написавшим ему, что все это бред и его судьба — жизнь бесприютного художника-бобыля. В те дни он изобразил Машу на акварели «Вирсавия» такой, как он о ней мечтал — полуобнаженной и с распущенными волосами.
За обедами на римской вилле Апраксиных Александр Иванов прятал протертые локти и задвигал под стул ноги в прохудившихся ботинках. Он даже не смел поднять глаза, когда Мария к нему обращалась, отвечал кратко — «да-с» или «нет-с». Сбивался и путался, когда юная Апраксина просила рассказать что-либо о своей работе, багровел, как рак, услышав от нее дежурный комплимент… Домой возвращался в полной уверенности, что сегодня они наконец объяснились и его чувства нашли ответ.
Терезы и Мариуччи в мастерской уже не было.
Он устроил Терезе скандал, обвинив в краже своих пропавших перчаток и плаща. Тогда он и сам в это поверил и не слишком огорчился, когда вещи нашлись, — это случилось через две недели после того, как Тереза ушла от него, забрав дочь. Наверное, она почувствовала себя лишней... Бог весть — но только однажды, вернувшись домой, он обнаружил, что дом опустел (заодно пропали и несколько сотен скудо, которые он прятал в тайнике). Художник так никогда и не узнал, что сталось с женщиной и его дочкой. Вскоре Апраксины объявили о помолвке Маши и князя Мещерского. Узнав об этом, Александр Иванов закрылся в своей мастерской и десять лет работал над «Явлением Христа народу», забыв о заработке и друзьях, не часто вспоминая о стрижке и мытье.
Выручали отцовское наследство да императорская субсидия, которую художнику пожаловал великий князь Александр Николаевич.
...Александр Иванов держал в руках платок и сломанную куклу и вспоминал звонкий голос Терезы, то, как Мариучча играла старыми кистями. Знакомый художник Григорий Лапченко, одновременно с которым он приехал в Италию, давно женился на дочке содержателя постоялого двора Кальдони и счастлив. Сейчас Лапченко ослеп, и о нем заботится Виттория — супруги живут душа в душу… Он подумал о том, чего сам себя лишил, и бросил платок и куклу в мешок с мусором. Все это неважно: жена и ребенок могли помешать, он обязан был закончить картину. Но так ли она хороша? Вдруг это морок, наваждение и жизнь потрачена впустую? Принимая посетителей, Александр Иванов заглядывал им в глаза и смиренно соглашался с критикой:
— …Да, на переднем плане и впрямь мало воздуха…
— …Возможно, и краски слишком ярки…
— …Вам кажется, что я написал не палестинский, а италийский ландшафт?
Что ж, оставляю это на ваше усмотрение..
Но все-таки большинство зрителей восторгалось «Явлением Христа...» Соотечественники недоумевали: многие слышали, что очень долго Иванов работал вхолостую, подправляя готовое полотно. В последнее время он прятал картину от людей, скрывался и сам, не пожелал открыть дверь даже приехавшему из России младшему брату-архитектору. Сергей Иванов долго стучал, наконец створка чуть приоткрылась и на него уставился перепуганный, обросший человек:
— Какой еще брат?
Вы лжете, мой брат — мальчик…
Потом художник сообразил, что со времени их последней встречи прошла целая жизнь, откинул запоры и обнял Сергея. Брат поселился на Виколо-дель-Вантаджо, но в мастерскую Александр пускал его редко, да и сам ухитрялся почти не показываться ему на глаза. Что же случилось, почему Иванов открылся людям и выставил свою работу на их суд? Он никому об этом не говорил, да и сам не вполне понимал, что с ним происходит. В 1857 году ему стало казаться, что жизнь уходит, ускользает, как вода сквозь пальцы, и дело не только в том, что у него все чаще подкашивались ноги и к горлу подкатывала тошнота.
