Шеф жандармов и начальник III отделения Собственной Его императорского величества канцелярии Александр Христофорович Бенкендорф был человеком добрым, но цензор Петров, которого он вызвал к себе в дом 16 на Набережной Фонтанки, об этом не подозревал: слухи о графе Бенкендорфе ходили самые неприятные. Иван Петров всерьез опасался того, что в бывшем особняке Кочубея его могут и выпороть...
В Санкт-Петербурге хорошо знали, как это делается. Будущую жертву якобы принимает сам Бенкендорф: он вежлив и обходителен, несчастному предлагают удобное кресло. Граф располагается напротив и мягко пеняет гостю на то, что его поведение противоречит видам правительства — припоминают не к месту рассказанный анекдот «с душком» или фривольную сплетню. А потом граф нажимает спрятанную в подлокотнике своего кресла кнопку, под гостем раскрывается пол, и он проваливается до середины туловища — внизу два дюжих жандарма с розгами спускают с посетителя штаны и начинают сечь, а Александр Христофорович допрашивает: от кого, дескать, вы услышали вредную басню об амурных похождениях государя, кому поведали о том, что на таможне воруют и петербургская полиция в доле с ворами? Судачили, что такому обхождению подвергаются и дамы — об этом даже писали в английских газетах…
16 июля 1843 года цензор Петров долго ждал, пока граф его примет.
В приемной дежурили два адъютанта в голубых жандармских мундирах, под их взглядами Иван Тимофеевич тушевался. Наконец двери кабинета отворились, и в приемную вышла известная своими скандальными романами актриса Нимфодора Семенова-младшая: волосы растрепаны, на щеках яркий румянец. Петров заметил, что платье Семеновой не вполне в порядке. Прошло еще минут десять, его пригласили войти, цензор с бешено бьющимся сердцем перешагнул порог кабинета. За большим заваленным бумагами столом сидел седой и худой, словно щепка, старик. Шеф жандармов вежливо привстал и указал на стоящее напротив него кресло.
Цензор застыл на месте, будто подошвы его ботинок приклеились к наборному лакированному паркету.
— Благодарю вас, ваше высокопревосходительство. Я лучше постою…
Генерал удивленно воззрился на Ивана Тимофеевича:
— Присаживайтесь, сделайте одолжение. А то и мне придется подняться, а я не в таких летах и чинах, чтобы разговаривать с вами стоя…
Иван Тимофеевич, сбиваясь и краснея, говорил о величайшем уважении к генералу, однако садиться наотрез отказался. Шеф жандармов настаивал. Они мягко пререкались, и у Александра Христофоровича, озадаченного поведением чиновника, совершенно вылетело из головы, зачем он его вызвал.
Помнится, государь велел сделать ему выговор. Но за что? Тот пропустил в печать что-то крамольное? А может, сам написал какое-то непотребство? (Петров был плодовитым литератором.) Петров стоял, а начальник III отделения перебирал бумаги на столе — среди них должны быть записи, относящиеся к делу цензора.
Увы, коричневая кожаная папка, которую он искал, осталась дома, на бюро в кабинете, там был и листок со словами: «Петрову государь приказал выговорить за критику на пьесу Полевого». Жена графа Елизавета Андреевна, по первому мужу Бибикова, берет в руки папку и качает головой: она отлично знает, что на службе муж без нее как без рук. Папку вручают самому толковому лакею, ему велено «мчать что есть духу на Фонтанку и отдать бумаги Его сиятельству». Лакей уходит, а графиня продолжает допрашивать стоящего перед ней навытяжку мужниного камердинера: полгода назад она застала парня со своей горничной и застращала беднягу, пригрозив женитьбой на обманутой девушке, ссылкой в дальнюю деревню, а то и солдатчиной.
