Верушка испытала непозволительное для ее образа чувство простого женского счастья, пожарив Питеру на завтрак яичницу, и, пока он уплетал ее кулинарный шедевр, грустно смотрела на него, подперев голову рукой, — Фонда никогда ее такой не видел. В отместку своей непрошеной сентиментальности через пару дней она велела Питеру «убираться восвояси» — Верушка испугалась собственных сильных чувств. Актер Уильям Ротлейн из нью-йоркской свиты Сальвадора Дали нравился ей гораздо меньше, но ему Верушка разрешила задержаться в своей жизни подольше. Как-то она согласилась участвовать в придуманном Дали перформансе: на берегу Гудзона под старым мостом Дали, к радости зевак, обмазывал обнаженную Верушку, которая позировала ему в качестве живой скульптуры, с ног до головы пеной для бритья — банка за банкой, старательно распределяя пену по телу.
Уильям Ротлейн следил за Дали полным ревности взглядом, но, к разочарованию Верушки, так и не посмел выбить банку из рук своего кумира и облить пеной его самого, чтобы не лапал чужую девушку. Внезапно это вызвало у нее неконтролируемый приступ бешенства.
— Убирайся вон, слюнтяй, лакей, трус! — орала она вечером и швыряла в Уильяма всем, что подворачивалось под руку.
До того как грянула окончательная катастрофа — а до нее оставалось совсем немного времени, — самая длительная связь продолжалась у Верушки с итальянским фотографом Франко Рубартелли, элегантным, обаятельным, по уши в нее влюбленным. Ради Франко она даже на время перебралась в Рим, где ей неожиданно понравилось жить в небольшой квартире и в выходные бродить по базару, выбирая зелень, беспечно кормить голубей на площади Испании и объедаться домашним мороженым.
Но Верушку позвал на съемки Антониони, и она, поломавшись для порядка пару дней, польщенная предложением маэстро, сорвалась сниматься в его картине Blow Up, послав к черту Рубартелли с его мнительностью и ревностью. На столе он обнаружил записку: «Ты хотел присвоить Верушку? А вот фиг!»
Но вдруг с ней стало что-то твориться. Верушка все чаще просыпалась по ночам в холодном поту, на нее накатывал непонятный страх; на улице ей мнилось, что за ней кто-то крадется и вот-вот накинется, температура ее тела то повышалась до лихорадки, то падала много ниже нормы. Мать посоветовала поехать к знакомому психотерапевту в Висбаден, но тот применял методику «погружения в прошлые жизни» и довел Верушку до состояния тяжелого психоза, который она пыталась скрыть от своего нового любовника — художника Хольгера Трюльцша.
Реальность в ее голове смешалась с фантазией, Вере вдруг показалось, что во всех ее бедах виновата поселившаяся в ней Верушка, эта удачливая, самодовольная, богатая и омерзительная сучка. Как же Вера ненавидела ее будто наклеенную загадочную улыбку, как презирала ее неестественность, продажность, погоню за деньгами, ее манеру говорить, отвратительно растягивая слова! Как эта тварь могла носить шкуры убитых животных? Ведь сама Вера животных с детства обожала... Да она просто садистка, эта Верушка, ведь она мучает Веру!
Хольгер понадеялся, что подруге поможет море, и повез ее на греческий остров Спецес.
Стоял апрель 1974 года, все вокруг цвело, сладко пахло жасмином. По вечерам Хольгер водил Веру ужинать в единственный ресторанчик, что располагался в маленькой рыбацкой деревушке. Он шутил с местными жителями, фотографировал или зарисовывал виды острова, а сидевшая рядом Вера молча боролась с очередным мучительным приступом паники. Однажды утром она проснулась с четким ощущением, что больше не может так жить.
Хольгер что-то читал на берегу, когда увидел, как Вера поднялась на утес, села наверху на краю выступа, помахала рукой сидевшему внизу Хольгеру, зажмурила глаза и бросилась вниз, ощущая, что у нее нет другого способа свести счеты с Верушкой. Вера ударилась головой об острый выступ, но, не почувствовав боли и теряя сознание, поплыла к берегу.
Пошатываясь, она шла по мелководью и, подойдя к Хольгеру, без сознания рухнула на горячий песок. Часа через три на рыбацкой лодчонке ее доставили на материк в больницу. Оказалось, что у Веры смещено бедро, сломаны лобковая кость и все ребра, повсюду зияют раны, в том числе и на лице. Три месяца она провела в афинской больнице. Здесь с ней работали лучшие психиатры, и Вера призналась, что хотела убить Верушку. Каким-то образом отчаянный прыжок с утеса, сохранив жизнь Вере Лендорф, в самом деле убил Верушку.
Когда Вера вышла из больницы, она понимала, что с модельным бизнесом покончено. Какое счастье, что она вырвалась из этого рабства, из этой тюрьмы, тем более что ей уже под сорок. Хватит быть вешалкой, куклой, теперь она будет делать только то, что хочется ей самой. А ей хочется мещанской жизни, обывательского тепла и уюта.
И она позволит себе все это. Вместе с Хольгером они перебрались в Париж, где Вера впервые в жизни разрешила себе быть просто женщиной рядом с мужчиной — долго спать, сытно есть, бродить по улицам, самой готовить, завести пять кошек и двух собак… Да, она располнела, на прежде худом лице появились круглые хомячьи щечки, но себе она такой нравилась. Вера снова стала самой собой: улыбчивой, легкой, всегда и всем готовой помочь. Бомжи и нищие, в каком бы городе мира Вера ни жила, всегда почему-то направлялись прямиком прямо к ней, словно заранее знали, что эта высоченная женщина сейчас же с готовностью вывернет карманы, чтобы бросить в грязные протянутые руки все наличные деньги. Конечно, она больше не носила мехов и говорила, что ей стыдно за фотографии, связанные со съемками животных.
Модные журналы трубили о том, что с «Верушкой покончено».
