Рассказывали какие-то истории, все, что о ней слышали, с кем видели…
Тогда с горя я напился в компании, пришел к Ларисе пьяный вдрызг. Она мудро не стала устраивать скандал, а уложила меня на диван, напоила чаем, заботливо меняла на лбу влажное полотенце. А потом посмотрела на меня глазами, полными настоящих, не глицериновых слез, и, всхлипнув, сказала: «Ты что, с ума сошел? Я без тебя жить не могу, а ты мне обструкции устраиваешь!»
И я почувствовал, что это правда…
Я ей тогда признался: «Лариса, мне с тобой так хорошо…» Я действительно понял — вот здесь мое счастье! В этой маленькой квартире, на этом маленьком диванчике, рядом с удивительно уютной моей Ларой… Больше никаких сцен ревности я не устраивал, да и повода не было.
Мы зажили душа в душу.
Лариса — настоящая женщина, без примесей модного сейчас феминизма. Она ни разу не ущемила мое мужское достоинство, полностью отдав мне главенство в отношениях. Как идеальная жена, ждала меня после работы с приготовленным ужином. Все решения мы принимали совместно. Кроме... решения завести ребенка. В этом она немножко меня опередила. Признаться честно, у меня был страх: опять ребенок, и как это все будет? Слишком много крови мне стоил уход из семьи.
Но Лариса, забеременев, ничего мне не сказала. Может, опасалась: вдруг я буду против? Я обо всем узнал только тогда, когда делать аборт было уже поздно.
Мы вместе ходили к врачу. Когда я увидел на мониторе ребенка и стрелочку с надписью «Герл», вдруг почувствовал, как от счастья у меня в голове помутилось. И тут же вспомнил предсказание. А старая гадалка-то оказалась права!
Помню, как я приходил в роддом, чтобы посмотреть на мою дочь. Я увидел Ларису с маленьким пакетиком, в котором лежало новорожденное чудо с глазками, точно как у Ларисы, и не смог сдержать слез. Мадонна с младенцем, достойная кисти великого Рафаэля, ей-богу! С этого момента все мои прежние сомнения тут же развеялись.
Только когда у нас с Ларисой родилась Маня, моя бывшая жена поняла — это конец! Я развелся, и мы с Ларисой скромно, тихо расписались в загсе. Потом чуть ли не всю неделю к нам приходили друзья с поздравлениями.
Мы не успевали всем накрывать стол.
Выйдя за меня замуж, Лариса оставила свою фамилию. Я прекрасно понимал, что Удовиченко — это уже бренд. Мало того, и наша Маня была записана на фамилию матери.
— Знаешь, скорее всего моя дочь будет актрисой. Так что ей фамилия Удовиченко пригодится…
Ее объяснения я принял спокойно. Раз так будет лучше нашей Мане, я не против.
Я растил мою девочку — поил, кормил, мыл, водил в садик. Я был ей и мамой, и папой, и наставником, и другом. Маня была всюду и всегда с нами. Самая послушная, самая замечательная дочка в мире. Она обожала папину картошечку, если ей жарила картошку Лариса, отказывалась есть.
А как она слушала мои рассказы о Юпитере, о звездах! И первые книжки, и любовь к музыке — это тоже все от меня. Моя Манечка выросла на любви к животным. Мы с дочкой обожали нашу кошку Муру. Это была целая история: и как Мура родила котят, и как мы ее слепышей кормили из соски. Наверное, я уже был в том возрасте, когда мужчине есть что дать своему ребенку. Я возил дочку в Бакуриани, учил кататься на лыжах, потихоньку сажал за руль. Растил ее до 13 лет, пока мы с ее матерью жили вместе…
Много лет подряд мы всей семьей ездили на все лето в любимую Одессу. На берегу Черного моря прошло детство моей дочери. Мы снимали уютный домик, весь утопающий в цветах. Ларису знал весь город, она была гордостью Одессы. К нам на дачу каждый день приезжали гости. Мы были центром культурной одесской жизни.
Устраивали для одесских друзей «тематические вечера», посвященные, например, узбекскому плову, грузинскому аджапсандали или ухе из свежевыловленной рыбы. Теплыми вечерами ходили в прибрежное кафе есть раков. Мы засыпали и просыпались счастливыми. Рядом не по дням, а по часам росла наша Манечка. Это был золотой период моей жизни…
Лариса — хорошая собеседница, довольно острая на язычок. Тот знаменитый одесский выговор, который она с таким трудом благодаря педагогам вытравила, в ней тут же оживал, стоило ей оказаться в родном городе.
В ней, конечно, присутствовала некая актерская экзальтированность. У меня это не вызывало раздражения. Бывало, я высказываю какое-то мнение — и вдруг оно вызывает у нее бурю чувств: «У тебя, что ли, нимб на голове?»
