Выжили, конечно, немногие, сейчас старики уже все… Собирали народ по спискам заключенных. А Азарий в Лозанне живет, так ему оплатили дорогу в оба конца, и он поехал. Так вот на приеме (а там пресса, все как надо) Назарбаев его спрашивает: «Расскажите, господин Плисецкий, как вы тут у нас сидели?» «Я главным образом лежал», — ответил Азарий. Дело в том, что когда маме Майи дали 8 лет и отправили в лагерь, она приехала с младенцем. Ему только три месяца было. Старших, Майю и Алика, успели перехватить родственники… А Азарий сидел, но скорее лежа.
У него судьба такая — вот бы о чем спрашивать! Как балетного танцовщика еще в махровое советское время Азария пригласили «в порядке оказания помощи братской стране» за рубеж.
Любимица Кубы великолепная Алисия Алонсо стремительно теряла зрение, но не собиралась покидать сцену. Азарий был для нее незаменимым партнером. И Алисии несколько раз удавалось убеждать кубинское руководство договориться с СССР, чтобы Плисецкого как партнера у нее не забирали. Приглашение продлевали и продлевали, что в советское время было невероятно. Танцевали они по всему миру. Наш Азарий жал руку Мао Цзедуну и еще много кому. Дуэт Плисецкий—Алонсо был настолько отточен, что ни у кого и мысли не возникало, что великая кубинка временами не видела ни зала, ни сцены…
Азарий потом работал как педагог и балетмейстер с Роланом Пети в Марселе, со Штутгартским балетом в Германии и очень сблизился с Бежаром, который к тому времени перебрался с труппой в Швейцарию.
— Мне всегда казалось, что так, как Плисецкие, властью мало кто обласкан…
— Если не считать, что отца Майи Михаила Плисецкого расстреляли.
Майя всегда соблюдала свою отдельность, с ней был груз ее памяти. Режим, исступленная работа, сколько ее помню, засыпала со снотворным. При этом неукротимая, вспыльчивая, взрывная.
В 1956 году наметились первые заграничные гастроли Большого театра в Англию. Во главе коллектива тогда стояла Галина Сергеевна Уланова, Майя была как бы на втором месте. Все афиши печатались, понятное дело, на обеих прим. Мой отец тогда уже не танцевал, был педагогом. Зато Алик, мой двоюродный и родной брат Майи (которого она очень любила), как раз пришел в труппу Большого после окончания хореографического училища.
Списки допущенных ехать все время менялись (кто напился, кто подрался), держали их в страшном секрете, но у нас все всё знали, конечно, как всегда.
И тут Майя выясняет, что Алика, который тоже должен ехать, вычеркнули из списков.
Майя хотела заступиться, пошла на прием в директору театра. Но Михаила Чулаки не оказалось на месте, а она устала после репетиции, и еще спектакль вечером… Словом, совершила большую ошибку — оставила записку. Содержание оной сводилось к тому, что если Алик не нужен, может, и без Майи обойдутся? Рассчитывала, что должны пойти на уступки — афиши готовы, билеты продаются. Плисецкая всегда была звездой.
Но записку — документ — оставлять не стоило. Наша власть от ультиматумов дуреет. Записку тут же отправили в ЦК, и Майю тоже не выпустили в Лондон. Скандал получился международным. Ее оставили в Москве, где она танцевала «Лебединое озеро», и зал (слухи в столице разлетаются быстро) устраивал ей долгие овации. Я бы даже сказал, демонстративные. Овации продолжались весь второй акт, не прекращаясь, пока она была на сцене. Я был на двух таких ее спектаклях.
Майя жила в коммуналке за Большим театром, там сейчас кафе какое-то и декорации хранят. Мы много гуляли с ней тогда. Боялись разговаривать дома, поэтому выходили на улицу и ходили, ходили. Так было меньше шансов, что кто-то подслушает.
Но даже после «лондонской» истории она не стала менее резкой и темпераментной.
Майя — стихия! Помню, как я уговорил ее поехать на настоящую корриду. В Севилье представилась такая возможность. Майя руководила в Испании балетом театра «Реал», поэтому ей предоставили большой черный «Мерседес» с водителем Карлосом. Двухметровый красавец даже в самую ужасную духоту был неизменно одет в синий блейзер с золотыми пуговицами, белоснежную рубашку и, конечно, при галстуке. Так вот, на корриду поехали втроем — Майя, я и Карлос.
Мы сидели во втором ряду, первый был почти пуст — то есть все прекрасно видно. Зрелище захватывало. Самым последним выехал на лошади какой-то знаменитый матaдор-рехоньеро (рехона — шпага, в целом это вид конной корриды), который долго не выступал на арене после полученных от быка травм, — трибуны приветствовали его ревом восторга.
