Несмотря на уговоры Сергея, ехать в эвакуацию вместе Лина Ивановна отказалась наотрез, оставшись с сыновьями в Москве. Сергей ехал мрачный, мучился своей виной, а Мира... Садившиеся с ними в вагон знакомые, многие из которых, как Николай Мясковский и его сестра, долгие годы дружили с Прокофьевыми, не знали, как ее называть. Скрывая смущение под шуткой, окрестили «подругой гения»... И Мира старательно улыбалась в ответ, делала вид, что на большее и не рассчитывает...
Потом были Нальчик, Тбилиси, Алма-Ата, где жили по-королевски: в номере гостиницы, без воды, но зато с удобствами на этаже. Съемочная группа Сергея Эйзенштейна, с которым Прокофьев работал над новым фильмом «Иван Грозный», и вовсе ютилась в вестибюле кинотеатра, разделенном на «комнаты» ситцевыми занавесками.
При любой возможности Сергей собирал посылку в Москву: сахар, варенье, мыло, немного риса или сухофруктов, если удавалось достать. Мира зашивала ящики в белое полотно...
С каждым прожитым вместе днем пласт времени, воспоминаний, прежних привычек, некогда разделявший их, истончался. Ушли в прошлое церемонное «Вы», стеснение друг перед другом за собственные несовершенства. Влюбленность уступала место любви... «Я счастлив с тобою, как никогда не был счастлив. Не думаю о прошлом, не мечтаю о будущем, а живу настоящим», — сказал ей Сергей в той самой алма-атинской гостинице. И она поняла — пора.
Сразу после возвращения в Москву Мира начала все упорнее требовать от Прокофьева развода с Линой Ивановной.
Жизнь возвращалась в прежнюю мирную колею, и все, на что во время войны смотрели сквозь пальцы — не до того было, — снова начинало иметь значение и вес. Оставаться и дальше в ранге «подруги гения» Мире казалось неприличным.
В начале 1945-го ее отец выхлопотал им квартиру на Можайском шоссе. Невероятная даль, но зато свой угол. Родители подарили новоселам чашки, Мясковский — тарелочки... Новоселье справляли 16 января, через два дня после оглушительного успеха исполненной в Большом зале консерватории Пятой симфонии. Прокофьев сам стоял за дирижерским пультом. В тот момент, когда он поднял палочку, на улице грохотали залпы артиллерийского салюта: советская армия, неумолимо продвигавшаяся на запад, каждый день брала новые рубежи.
И музыка, зазвучавшая вслед за последним залпом, тоже казалась предвестием победы и счастья, которое непременно придет вместе с нею...
Неделю спустя вышедший в близлежащую кондитерскую Прокофьев упал на скользкой улице и сильно ударился головой. Несколько дней провел дома, пытаясь, как он выражался, «отлежаться», но когда начались бред, галлюцинации и жар, Мира, несмотря на его протесты, вызвала врачей.
...В прихожей тихо скрипнула дверь... Сережа как-то сказал ей, что по русскому обычаю дверь в доме, где лежит покойник, никогда не закрывают — люди не просят впустить, не представляются, просто заходят к тому, с кем хотят проститься... Впрочем, вошедших на цыпочках молодых людей Мира знала: Гена Рождественский, Лазарь Берман...
Остановились под стоявшим в изголовье торшером, помолчали несколько минут...
Милые мальчики... В последние годы, после смерти почти всех старых и верных друзей Прокофьева, именно такие — молодые, влюбленные в музыку, горячие — чаще всего поддерживали композитора. Те, кто постарше, как чумы страшились опалы, уходили в тень... Особенно отличал Сергей среди молодежи веселого, ироничного, широчайше образованного и бесконечно одаренного Славу Ростроповича. Часто приглашал его в гости, подарил рукопись своего виолончельного концерта, написав на ней трогательное посвящение.
Мальчики в прихожей шепотом разговаривали с Мириным отцом: «Еле пробрались... Все оцеплено... Разве вы не знаете? По радио передали: умер Сталин...
Гроб будет в Колонном зале...» Услышав, Мира машинально подумала: «Господи, как же мы с Сереженькой выбираться будем?! Колонный зал в двух шагах...» И уже в следующую минуту осознание мистики совпадений захватило все ее существо. Как же это вышло, что Сережи не стало в один день с тем, всемогущим, так жестоко надругавшимся над его жизнью и судьбами его близких?
В 1945-м тяжелейшее сотрясение мозга, осложнившееся пневмонией, несколько месяцев держало Сергея Прокофьева между жизнью и смертью. Мира, не отходя ни на шаг, ухаживала, кормила, следила за процедурами, хлопотала о путевках в санаторий и еще тысяче мелочей...
В ту же осень Сергей Сергеевич начал с Линой переговоры о разводе. Она отказывала раз за разом: то, никогда не будучи истовой католичкой, вдруг начинала упорно ссылаться на святость венчания, то заявляла, что не даст развода до тех пор, пока Сергей не выхлопочет ей разрешение на возвращение во Францию, то начинала сама хлопотать, встречаясь с представителями иностранных посольств, которых рядовые советские граждане предпочитали обходить десятой дорогой.
Сыновья твердили Сергею, что нужно оставить все как есть...
А потом случилось невероятное: композитору позвонили «из органов». Сказали, что никакой нужды в разводе нет: их с Линой почти двадцатичетырехлетний брак, заключенный, во-первых, за рубежом, а во-вторых, по церковному обряду, согласно советским законам, попросту... не существует. И чем скорее композитор и Лина прекратят ненужную шумиху вокруг своих отношений, тем лучше.
