И он молчал.
Даже когда на Первом съезде Союза композиторов, устроенном в апреле, читали предательский доклад, подготовленный их с Николаем Мясковским консерваторским однокашником и ближайшим другом Борисом Асафьевым, даже когда напуганные постановлением ЦК руководители концертных залов, музыкальных театров и радиостудий по всей стране начали одно за другим снимать прокофьевские произведения с репертуара и эфира, даже когда в конце 1948-го Кировский театр демонстративно провалил открытый прогон его недавно законченной оперы «Повесть о настоящем человеке».
Денег не было... Думали продать дачу, которую покупали в кредит, но доктора запретили и думать о том, чтобы оставаться летом в душном городе...
Если бы не профессорская зарплата отца, Мире с мужем пришлось бы совсем туго. Прокофьев крепился, из последних сил цепляясь за единственный оставшийся у него спасательный круг — свою музыку. Начал писать новый балет по уральским сказам Павла Бажова. Как-то обняв похудевшую, измученную тревогой Миру, сказал, что решил посвятить балет ей... Но долго так продолжаться не могло. В июле 1949 года у Прокофьева случился инсульт. Заниматься музыкой и особенно сочинять врачи строжайше запретили.
Потянулись тоскливые годы болезней, редких улучшений, во время которых ему иногда удавалось написать что-то новое: детскую сюиту «Зимний костер» на стихи Маршака или «Летнюю ночь», созданную на материале когда-то с таким воодушевлением написанной оперы «Обручение в монастыре».
Иногда, во время очередной болезни и ужесточения непреклонного лечебного режима, Мира находила на подоконнике, в тумбочках, под подушкой рецепты и коробочки из-под лекарств, сплошь покрытые нотами, которые муж пытался записать тайком от врачей.
— Мирочка, машина пришла, пора...
...Поздней ночью 6 марта 1953 года по оцепленной улице Горького гроб с телом Прокофьева повезли из проезда Художественного театра, где Сергей Сергеевич с Мирой жили после смерти ее матери, на Миусскую площадь — прощание должно было состояться на следующее утро в зале Дома композиторов. Букетов у гроба не было — все цветочные магазины Москвы были опустошены теми, кто шел в Колонный зал. От безысходности прощавшиеся с Прокофьевым приносили в Дом композиторов взятые из дому горшки с глоксиниями и геранью.
Так они и стояли у гроба Прокофьева — как на подоконнике.
8 июня 1968 года в квартире Миры Александровны Мендельсон раздался телефонный звонок. Звонили по поводу витрин для организованного с ее участием народного музея Прокофьева в одной из московских музыкальных школ. И после смерти муж оставался для Миры единственным смыслом жизни. Она успела повидать внуков Прокофьева, которых оба сына композитора назвали в честь деда — Сергеями. Но после возвращения из лагеря Лины Ивановны всякое общение с родными Сергея Сергеевича прекратилось: крушения свой семьи Лина Ивановна Мире простить не смогла. Даже ради памяти мужчины, которого обе они так любили.
Казуистика советского законодательства в отношении двух жен Сергея Прокофьева так и не была распутана до конца: до самой смерти Миры обе женщины считались вдовами одного и того же человека.
Кладя телефонную трубку, Мира почувствовала внезапную слабость. С трудом опустившись на стоявший рядом стул, она попыталась нашарить рукой сумочку, в которой после смерти единственного оставшегося у нее близкого человека, отца, она, ни на минуту не вынимая, носила то старое, восемнадцатилетней давности завещание: «Мы хотим, чтобы нас похоронили рядом...» После нескольких бесплодных попыток ее рука бессильно упала вдоль тела...
Мира Прокофьева умерла 8 июня 1968 года с телефонной трубкой в руке. Завещание, которым она так дорожила, нашли, и оно было исполнено: ее похоронили рядом с Прокофьевым на Новодевичьем кладбище.
Лина Ивановна пережила не только мужа, но и свою соперницу. Она умерла в Лондоне в 1989 году.