Бил морды постоянно, столы переворачивал. Даже Борис Пастернак подрался единственный раз в своей жизни, и то... с моим отцом.
Как-то поэты встретились в ресторане ЦДЛ. О чем-то поспорили, и вдруг папа, который не особо ценил творчество Пастернака, сказал ему: «А ты молчи, тебя вообще никто не читает». Он искренне так думал и писал в своей пародии на Пастернака: «Принципиально я надел на космос коромысло, чтоб отличить никто не смел бессмыслицу от смысла». Взбешенный Пастернак полез в драку. Но силы были неравные…
Когда отец получал очередной большой гонорар, он шел в ресторан ЦДЛ и всем, кто встречался у него на пути, раздавал деньги. На следующий день маме звонил директор ресторана: — Лиля, придите возьмите у меня деньги.
— Какие деньги?
— Вчера Сережа их всем раздавал.
Я подошел и попросил у него взаймы большую сумму, слава богу, он отдал все, что у него осталось…
А эту историю мне рассказала Лена Глебова, дочка Петра Глебова. Как-то мой отец пригласил на танец ее маму Марину Алексеевну. Решил приударить за красавицей, а та отказалась. И он в ярости перевернул их стол. Марина Алексеевна в испуге спряталась за портьеру, а папа бегал по всему ЦДЛ, ее искал. Думаю, так было принято себя вести всем безумцам-поэтам, вот он имидж и поддерживал.
Но мама «поддерживать его имидж» устала и в итоге ушла от него с двумя детьми.
Последней каплей стало то, что он изменил ей с домработницей. Как-то Олимпиада Витальевна вернулась на дачу и застала их вдвоем. Мама, может, и закрыла бы глаза на интрижку, но больше всего ее возмутило то, что домработница облачилась в ее ночнушку. Этого мама простить никак не могла! И немедленно подала на развод. Отец не ожидал от жены такого решительного шага, умолял простить его, хотел покончить с собой, даже попал в психушку. Он-то ведь был уверен: «Да куда она от меня с двумя детьми денется?»
Мне не было четырех, а Кате — 12, когда родители развелись.
Отец сказал на суде: «Я буду давать двести рублей на Антона и Катю до их совершеннолетия». И исправно носил эти деньги маме каждый месяц, пока был жив. Катя успела выйти замуж за Соловьева, развестись с ним, расписаться с Рощиным, а папа продолжал давать деньги.
Были еще и щедрые подарки. Велосипед, часы, пишущая машинка — стоило только попросить.
Уход отца из семьи я по малости лет не осознавал, но перемену почувствовал. Меня сразу же определили на «пятидневку», летом стали отправлять на все три месяца с садиком во Внуково и Малеевку. Я помню, так обиделся на маму за это, что когда она приехала меня проведать, даже не подошел к ней.
А Катя сразу же пустилась во все тяжкие! Маму она моментально скрутила в бараний рог. Я-то всегда был под ее мощнейшим влиянием. Чуть что не так — сестра прикрикнет, притопнет. Я ее побаивался, хотя и понимал, что она меня любит.
Помню, как обожал слушать ее рассказы и, главное, верил всему, что она говорила, безоговорочно. Катя возвращалась из школы или института и принималась в красках описывать все, что там видела: в ее рассказах это выглядело смешно, весело и интересно. Совсем не так, как в жизни…
Мы с мамой и сестрой оказались в коммуналке. Наши с мамой две большие комнаты соединялись в одну, а Катя жила в бывшей комнате для домработницы. Она была крохотной, метра три. Катины друзья в шутку назвали эту каморку «Два восемьдесят семь» (в честь бутылки водки за 2 рубля 87 копеек). В этой легендарной комнатке собиралась московская богема, все сидели друг у друга на головах, спали, не раздеваясь, поперек кровати.
