Мы с женой Кирсанова шли по ночной Москве, на улице было так хорошо, тепло. Потом, также пешком, я вернулся на Кутузовский. Пришел домой уже утром. Таня проснулась. Молчит. Я собираюсь в театр, а она — куда-то по делам. Мне стало наконец интересно, и я не выдержал.
— А что же ты меня не спрашиваешь, где был? Что делал?
Она улыбнулась:
— Понимаешь, в чем дело… Ну спрошу я… Если ты ее проводил, ну и ради бога… А если что-то не так, все равно правды не скажешь. Мне очень не хочется заставлять тебя врать.
Значит, она все чувствовала, но не понимала причины моего охлаждения. И не осознавала, что больна.
Очень долго я мучился вместе с ней, страдал. А потом у меня просто не стало больше сил… Я был рядом, пока теплилась надежда, что все изменится. Но уйти от больного человека всегда труднее, мучительнее. Я так устал, что молил бога, чтобы это все скорее закончилось. Мне нужен был толчок, который помог бы мне уйти от Тани. И этим толчком оказалась Вера… Мы с ней женаты до сих пор…
Как-то в нашем буфете я увидел своего приятеля Сашу Афанасьева в компании симпатичной девушки. «Кто это?» — спросил я его. «Да это Верочка Самсонова из ансамбля Александрова».
А тут у нас начались гастроли в Питере. Вечером спускаюсь к администратору гостиницы с просьбой выписать номера для артистов.
И вдруг вижу: первой заходит в гостиницу та самая девушка. Верочка идет навстречу и улыбается. А с ансамблем Александрова приехал мой друг Славка. Сели мы с ним в номере выпить-закусить. И тут я опять про эту девушку вспомнил: «Позвони, пусть к нам Вера придет. Что мы одни с тобой сидим?» Слава нашел через администратора ее номер. Вера ответила: мол, с превеликим удовольствием, только придет… с тремя подружками. Так и пришли. Правда, все потом ушли, а Вера осталась…
В Питере зима. Трескучий мороз. Мы заканчивали гастроли на несколько дней раньше. Девчонки прибежали нас проводить в Москву. «Ты когда возвращаешься? — спрашиваю Веру. — 28 января? Так это же мой день рождения! Я приду встретить «Стрелу»…» А «Красная стрела» приходила в семь утра.
Как быть? Что сказать жене? Думал-думал и придумал. «Тань, — говорю накануне вечером. — Кирилл Лавров просил меня встретить его на вокзале. Ему надо помочь…» — «Конечно, конечно! И к нам в гости его непременно зови».
Я как был, в одной рубашке, брюках и пальто, в том и ушел. Хорошо, туфли надел. И больше на Кутузовский не возвращался. Остался без вещей, безо всего. Да и делить нам было нечего. Квартира — Танина, сын — Самойловых. Помню, накануне мы купили здоровенный телевизор (8 человек несли) в кредит. Мы разошлись, а я все кредит выплачивал.
Дома меня не было недели две. Я не звонил, а Таня мужа не искала. Хотя что его искать? Она в любой момент могла найти меня в театре, я же там в кабинете каждый день сижу.
Как-то она пришла туда за зарплатой, мы встретились в коридоре, и она очень буднично спросила:
— А ты где вообще?
— Тань, прости меня, но я не вернусь…
Она повернулась и пошла не оглядываясь. Ни слез, ни упреков, ни слов сожаления. Таня — очень сильная женщина...
И вот тут началась атака со стороны Таниных родителей. Они хотели меня уничтожить. Самойлов-старший даже в Театр киноактера пришел на меня жаловаться. Он долго шумел в кабинете директора, там и заявление оставил: «Прошу разобраться с аморальным поступком Эдуарда Машковича. Бросил великую актрису». А ведь очень хорошо ко мне относился! Думаю, это его Зинаида Ильинична послала: «Женя, иди и разберись с этим негодяем!»
И Женя пошел. Он думал, что придет, орденами потрясет — и меня тут же уволят. А там у всех такие ордена. А еще Самойлов не учел, что меня очень любили все актеры…
Но на письмо народного артиста пришлось реагировать. По моему персональному делу созвали профсоюзное собрание. Нонна Мордюкова взяла слово и за меня заступилась: «И я бы так же сделала на его месте! Да кто она такая? Тоже мне, подумаешь!» Все ее поддержали. И я остался в театре.
Нас с Таней развели. Мне назначили алименты: до 18 лет Мити моя мама переводила ему деньги, собирала все квиточки. Я понимал, что меня никогда в жизни не пустят к ребенку. Так и случилось. Родители Тани решили, что раз я, негодяй, бросил больного человека, то меня нужно вычеркнуть из памяти ребенка.