«Поздеев руки на себя наложил? — удивлялись те, кто водил с ним дружбу. — Да разве он оставил бы так свою жену и детей? Ни в жизнь! Он кроткий был, совестливый, верующий — церкви какие строил». «А говорят, — не унимались «всезнайки», — будто он в сердцах бросил Игумнову, что дому его пустому стоять!» «Тьфу, романтики, — возмущались люди серьезные, — все вам страсти подавай! Ну чего наговариваете на человека?» И знавшие Игумнова тоже увещевали сплетников: «Что для Николая Васильевича лишняя сотня тысяч? Еще и друга из-за нее обижать? Не такой он, чтобы своего слова не держать, честный он».
С последним доводом соглашались, но вскоре одна новость несколько всех смутила. Узнали, что в особняке на Якиманке поселилась некая танцовщица, оставившая сцену по настоянию Игумнова.
Рассказывали, что Игумнов проводит с ней время вдали от семьи и совершенно голову потерял: дарит драгоценности, выполняет всякие прихоти, а когда она танцует для гостей, смотрит так, будто хочет схватить и запрятать поглубже, чуть ли не во внутренний карман, чтобы только ему принадлежала. Но дама игумновского сердца и не спешила покидать его, лишь иногда бросала огненный взгляд на кого-то из мужчин, приходивших к ним с Николаем, а так вела себя скромно, тихо, говорила вкрадчиво, а когда Игумнов вспыхивал на кого-нибудь, нежно гладила его по руке и шептала: «Коленька, Коленька, что ты?»
…Так повторяла Варенька и теперь, когда он в отчаянии рухнул в кресло и закрыл лицо руками. Она опустилась возле своего «Коленьки» на колени и пыталась утихомирить: «Глупости все это!
Как ты, однако, прислушиваешься к тому, кто что скажет!..» Игумнов молчал. Он давно уже упрекал себя за то, что надолго оставлял молодую женщину одну, уезжая по делам то в Ярославль, то в другие города. Недавно собрался уже к ней, даже письмо послал, когда приедет, — но опять дела отвлекли. А она ждала: прислуга потом рассказывала ему, что сама пирог для него испекла и потом все из комнаты в комнату ходила, от одного окна к другому. Ей, понятно, хочется с ним побыть, да вообще юное сердце жаждет чувств, впечатлений, а тут сиди целый день, вышивай или любовный роман читай, разжигая в себе мечты и фантазии… Приезжая в свой дом к Вареньке, Николай Васильевич оставался там по нескольку дней, а она смотрела на него так тепло, так преданно! И жалко было ее, и ничего поделать невозможно.
А тут еще Игумнову намекнули, что возлюбленная встречается с другим. Как он мог узнать, так ли все на самом деле? Да и не было у него ни времени, ни желания выяснять, а все-таки мучило сомнение в ее верности.
Вот и сейчас она стояла перед ним на коленях, пытаясь поймать его руку и прижать к своему лицу. Он руку отдернул. «Ты лучше сама расскажи, было ли что. Хуже, если от чужих людей узнаю». Варенька тихо проговорила: «Пару раз приходили в гости те двое твоих знакомых, мы на фортепианах играли…» «А военный? Сказали, что бывал у тебя военный». — «Он только однажды был, за книгами заехал, ему твоя библиотека очень понравилась…» — «Что же ты мне ничего не говорила о том, что он приезжал?» — «Стерлось как-то из памяти, тебя сколько не бывает, вот и забудешь…»
— «А мне говорили, что не раз видели, как он от тебя выходил». Варенька замерла, пораженная, устремив на Николая Васильевича взгляд, в котором застыло и удивление, и боль — все сразу. В тишине было слышно только, как тихо-тихо постукивают молоточками часики, висящие у нее на цепочке. Или это ее сердце трепетало? Вдруг она уронила руки на подлокотник кресла и, опустив на них голову, залилась слезами. «Не веришь ты мне…» — сквозь всхлипывания шептала Варенька. Потом, внезапно успокоившись, подняла голову и сказала: «Ты ведь сам не только со мной живешь».
Игумнов вскочил и выбежал из кабинета. В соседней комнате послышался грохот, как будто, упав, разбилась ваза, потом рухнуло на пол что-то из мебели, вроде небольшого столика… Никто больше не видел возлюбленной купца, и куда она делась, не знали.
