В соседях у них были люди творческие: актеры, режиссеры, писатели. Когда Кузьмичу предложили трехкомнатную квартиру в главном подъезде, он отказался, посчитав, что она для него слишком «роскошна», и в результате согласился на двухкомнатную в другом подъезде. Спустя время он стал соседом переехавшего в этот дом Александра Твардовского, чьего Василия Теркина сыграл в спектакле, поставленном в Театре имени Моссовета. И такой это вышел Теркин, что лучше на сцене не придумаешь, Твардовскому очень понравилось. Единственное, что его удивило, — накладной нос «картошкой», который приделывали Новикову ради «достоверности» образа. Собственный нос Бориса Кузьмича был с горбинкой. Один из актеров, а именно Ростислав Плятт, сказал на худсовете, когда собирались ставить «Теркина», что не может у русского солдата быть такой нос.
Видимо, к нему прислушались и «недостаток» исправили. Но и с накладным носом Кузьмич играл совершенно естественно, недаром публика на спектакле смеялась и плакала, настолько обаятелен и правдив был его Теркин.
Такой успех Новикова ошеломил его коллег по работе. Некоторые из них и так Кузьмича недолюбливали, прежде всего за острый язык и прямоту. А он и впрямь вел себя так, словно ему многое позволено, и не только в театре. Сестра рассказывала, как однажды на работников их магазина написал жалобу «наверх» знаменитый композитор: ему, видите ли, «Бородинского» не принесли домой. Хлеб же этот в те дни вообще не привозили в булочную — там ремонтировали помещение. И вот в одной из центральных газет появилась статья о том, как обидели всенародно любимого композитора.
«Не переживай, — сказал Борис Кузьмич Гале. — Он еще извинится перед тобой». «Да что вы! Извинится, как же!» — «Увидишь». И что вы думаете? Спустя несколько дней композитор пришел к ней на работу вместе с Кузьмичом и попросил прощения за свой поступок.
Вот и в маститом столичном театре, где есть своя иерархия, Новиков, видимо, старался существовать так, будто все равны, не приемля рамок и условностей. Как Фаина Раневская, с которой они приятельствовали и частенько подкалывали друг друга. «Опять ты, Фаня, хулиганишь?» — кричал Новиков, когда Раневская со своего второго этажа просила мою сестру бросить ей в окно батон, чтобы покормить голубей. «Боря, — отвечала она, — нет бы поздороваться, а ты с утра мне гадости говоришь». И оба смеялись… Так вот, пришедшая к Борису Кузьмичу слава не давала кое-кому покоя.
Конечно, главного режиссера Юрия Завадского, поставившего спектакль, и самого Новикова решили выдвинуть на Ленинскую премию. Но вроде Завадского это задело: у ведущих актеров нет такой награды, а тут сыграл одну роль, пусть и имевшую успех, и на тебе! В итоге главреж премию получил, а Кузьмича обошли...
Впрочем, премия не так важна: не дали — и ладно. Обидным было другое: в театре, кроме Теркина, серьезных ролей у Бориса Кузьмича не оказалось. Он годами ждал и ничего не получал. Наконец решился поговорить с Завадским, что скромному и даже застенчивому, если надо решить свою проблему, Кузьмичу было тяжело. Представляю себе сановного, уверенного в себе, сидящего в кресле главрежа и заикающегося от волнения Новикова, чья судьба решалась в тот момент.
Борис Кузьмич не мог не понимать, что ему многое припомнят. Те же выпивки. И хотя он не срывал репетиции, но дисциплину, наверное, нарушал, опаздывал, однажды его даже решили проработать на товарищеском собрании. Он коллег выслушал и заявил в ответ что-то вроде: «Если я пить не буду, всех вас переиграю». Но, наверное, Кузьмич надеялся, что не выпивки или дерзости решают дело, поэтому и отправился к Завадскому. Спросил у Юрия Александровича, почему тот не дает ему больших ролей. Завадский посмотрел на Новикова долгим взглядом и ответил вопросом на вопрос: «А ты кто?»
А надо заметить, Кузьмич был человеком ранимым, обижался до слез. Вспоминаю случай, произошедший между нами много лет спустя после той истории. У нас в ТЮЗе, где мы работали вместе с женой Новикова Надеждой Антоновной, был шофер, тоже Боря.
Однажды он пообещал мне что-то сделать и не выполнил обещания. Позвонил я сестре, она говорит: «У меня Боря сидит». Я, возмущенный, требую: «Давай его сюда!» Подходит к телефону. Я: «Ну ты, придурок…» И не успел договорить, как в трубке послышался прерывающийся голос: «Кто? Я… я придурок?» Тут я понял, что это Кузьмич. А он уже разносил меня трехэтажным матом, да с вывертами, на что был большой мастер! И ругался, и всхлипывал. От неожиданности я опешил, потом расхохотался, стал извиняться перед ним, объясняя, что подумал о другом Борисе, шофере. Но надо же было так раскочегариться из-за ерунды!
Теперь представляете, как воспринял слова Завадского Борис Кузьмич? Конечно, он смолчал, но немедленно театр оставил.
